Заявка 1.36

[Union of salvation]

Фем!Трубелеевы. Женская гимназия!АУ, от соперничества к зажиманию по углам. Рейтинг можно повыше.

запись создана: 16.10.2020 в 22:55

Comments

[анонимный декабрист]

Исполнение 1, 2196 слов, R, публикация разрешена. Часть 1/2

“Благословляю собственную смерть, как именины, как конец дороги!” – послышалось из-за двери.

И гул девичьих голосов, который и привлек Трубецкую, тут же стих. Причем не так, как затихают, скажем, пчелы в растревоженном улье: сердитое гудение понижается на тон, но все еще слышно. А когда уж и оно стихает, в улье все равно еще вибрирует пчелиный гнев…

Нет, девочки смолкли враз. Все, ни одна не хихикнула даже. И было чувство, что там, за дверью, даже дышат по очереди, чтобы не мешать выступлению.

“Мне суждено немногое успеть, но подбивая в вечности итоги, господень счетовод смахнет со лба седую прядь и скажет: “Как горела”...

Голос чтицы Трубецкая, конечно же, узнала. Ну кто это еще мог быть? Да и пошленькие рифмы не оставляли сомнений…

Она поудобнее прижала к груди стопку картонных журналов и осторожно приоткрыла дверь. Как раз вовремя, чтобы увидеть, как Клавдия Рылеева вспрыгивает на подоконник.

Выглядело это как взлет. Наверное, из-за взмаха рукавами и канареечного платья одноклассницы. Ну кто, скажите, кто, будет ходить осенью в летнем, кричаще-желтом, неприлично легком и, хуже того, непозволительно просвечивающем?

Как будто Рылеева все просчитала заранее, отрепетировала и сам прыжок, и то, что в окно в этот момент забьет яркое и холодное осеннее солнце, вмиг обрисует под желтой тканью ее едва развившуюся фигурку, почти мужские бедра, маленькую, но высокую грудь…

Как будто знала, что Трубецкая появится как раз в этот момент.

Ну, во всяком случае, Трубецкая поступила бы именно так: обдумала, просчитала, отрепетировала. Но ведь нельзя предугадать солнце. И то, что она пойдет именно этим коридором.

Или Рылеева чертова колдунья. Или это самый настоящий порыв.

Это и был порыв. Потому что, какой бы Рылеева не казалась фальшивкой и актрисой, окно она открывала с настоящей яростью.

– И я пойму, что я была права! – выкрикнула она вдруг в гимназический двор, звонко и высоко. – И ввысь шагну, как здесь шагала смело!

А дальше Трубецкая услышала только картонный стук валящихся из собственных рук журналов.

В следующий момент она уже стаскивала актрисульку с подоконника за пояс. Рост позволял делать это без напряжения, без фальшивых запрыгиваний. Рылеева была маленькой, хоть и не сказать, чтоб изящной – комплекция скорее не феи, а крестьянской девушки, которые не вырастают от недоедания и тяжелых работ. Трубецкую же бог наградил ростом где-то между “царственным” и “гренадерским”. Обычно это мешало, но тут помогло.

– Софи, пусти. Поставь меня, Софи. Я тяжелая. – Это было как птаху держать. У птичек температура тела очень высокая ведь, и сердце под рукой колотится заполошно… Ну вот как у Рылеевой колотилось.

– Девушки! – Неохотно поставив на пол неожиданно свалившуюся в руки ношу и неосознанно загородив собой, Трубецкая обратилась к притихшему классу: не меньше восьми девиц, и ни одна ведь даже не подумала призвать Рылееву к осторожности… Смотрели, хлопали глазами, и так же хлопали бы, оступись та и упади.

– Мадемуазели, что это еще за представление? Почему вы находитесь в классе, когда всем предписано идти на прогулку? Уж о том, что на ваших глазах сейчас чуть не произошел несчастный случай, я вообще молчу…

Все потупились как одна. Только сейчас Трубецкая разглядела, что на сдвинутых в центр класса партах лежат какие-то вещи: тряпки, книги, вышитые сумочки, немудрящие украшения, коробочка с леденцами… И кое-кто из девиц уже, похоже, прибрал себе что-то из предложенного, вон, у Одоевской незнакомая гребенка в волосах.

– А по поводу этого вам всем придется объясниться.

Она мимодумно тронула какую-то из свешивающихся с парт тряпочек, кажется, потрепанный шарфик. И села, подобрав юбки, чтобы собрать свои журналы.

– Рылеева имущество раздавала, – пояснил кто-то, не разобрать, кто. – Дарила. Кому нужнее.

– Это по какому же поводу?

– Я попрошу… мадемуазель Трубецкая, я попрошу… – птаха в канареечно-желтом, про которую, Трубецкая, если честно, уже забыла, выступила вдруг вперед, впилась в старосту класса карими, с какой-то зеленоватой искрой, глазами и договорила твердо, очень стараясь, кажется, не заплакать: – Попрошу не говорить обо мне так, как будто меня здесь нет. Да, я устроила раздачу личных вещей, но ведь нигде, кажется, это не воспрещается. Тем более, что на прогулку мы как раз успеваем.

“А если бы ты сейчас упала и сломала спину, то прогулка уже мало кого волновала бы, верно?” – съязвила про себя Трубецкая. Но не стала произносить того же вслух. Не смогла. Когда на тебя смотрят вот так, одновременно и как на врага – и как на последнюю надежду, когда глаза плачут и в то же время пылают… Язык присыхает к горлу от таких взглядов, если честно.

– Х-хорошо… – только и смогла выдавить она, даже кашлянула в журналы от неловкости. Это было довольно-таки неприлично для девицы: кашлять не в платочек, а в журналы, но никто, кажется, не обратил внимания, а значит, не припомнит этого Трубецкой.

– Хорошо, вы все можете идти. Но этот аукцион я закрываю, а мадемуазель Рылеевой придется остаться, чтобы все убрать. И если классная дама хватится ее во время прогулки, вина будет полность на опоздавшей.

Девицы, не позаботившись вернуть в жидкую кучку уже перекочевавшие к ним вещицы, поприседали перед Трубецкой и испарились с гомоном и чириканьем.

А Рылеева, неуклюже оправив свои канареечные оборки, тут же с угрюмым видом принялась возвращать столы на места.

– Клодетт! Это тяжело, ты не должна делать это одна, Клодетт.

Трубецкая отошла, чтобы запереть дверь класса и положить журналы на учительскую кафедру, а потом взялась за противоположный угол агрессивно переставляемой парты.

Какое-то время они трудились в молчании, лишь сосредоточенно и тихо пыхтела несостоявшаяся самоубийца и состоявшаяся дарительница.

Наконец Трубецкая не выдержала, жестом остановила Рылееву (та послушалась, замерла – удивительно!), совершенно неприлично подхватила юбки и сама взгромоздилась на парту.

– Что же все это значит, Клодетт? – спросила она, опершись о колени. Странное дело, но в присутствии одной лишь Рылеевой так приятно было забыть про манеры: оседлать стол, показать чулки, поболтать ногами. Казалось, что эта горячая, странная девочка в канареечном платье точно не осудит свою длинную, изящно чопорную товарку за внезапное отсутствие чопорности.

Так и оказалось. Рылеева молча запрыгнула на парту рядом с Трубецкой. Ссутулилась. Зыркнула на соседку. И тут же отвела глаза в сторону.

Тихо и мрачно сказала:

– Глупости, Софи. Форменные глупости, но если бы я их не наделала, то… не знаю… убила бы кого-нибудь. Или покалечила себя. Думала даже укусусу напиться, но это же больно…

– Сломать позвоночник тоже больно, знаешь ли.

Рылеева только сильнее склонилась к коленям. Принялась играть выбившейся из кружева ниткой. Кружево было жалкое, дешевое. Как и само платье в целом.

– Это слишком позорно, Софи, но если уж рассказывать кому-то, так точно тебе… Ты-то точно ничего не поймешь…

Трубецкая вспыхнула, выпрямилась даже. Чего это она не сможет понять? Какие такие секреты есть у этой… дуры, что лучшей ученице класса не постичь? Что она о себе возомнила вообще?

– Знаешь, отец наконец соизволил ответить на мои письма. Я написала ему целую кипу писем. Обычно, когда пишут, что проливают слезы над бумагой, это такой оборот, никто на самом деле никаких слез не льет, можно поискать пятна – не найдешь. Но я действительно каждый раз плачу, когда ему пишу. От унижения, Софи.

– Ч-ч-то…

Как же хорошо, что Трубецкая не вспылила на “ты точно ничего не поймешь”, вернее, не нашлась с ответом. Потому что у нее и в самом деле в голове не помещалось рассказанное.

Плакать. От унижения. Когда пишешь родителю. И все-таки ждать от него ответа. И не дожидаться, кажется. Много-много месяцев подряд. А теперь дождаться – и… что?

Она поняла, что совершенно запуталась. И, видимо, чтобы окончательно затянуть все узлы на своих сетях, сплетенных сидящей рядом девочкой, сжала ее маленькую ручку в своих крупных ладонях. Сперва положила к себе на колени, чтобы погладить, как зверька. А потом поднесла к губам.

Рылеева не смотрела на нее. Не отнимала руку. И, кажется, почти не дышала.

[анонимный декабрист]

Продолжение. Часть 2/2

– Что слышала. Он, кажется, считает, что с него достаточно уже того, что пристроил меня в эту гимназию на полный пансион. Меня ведь кормят. Одевают. То, что я девица и должна… соответствовать, его совершенно не волнует. Как будто у него не девочка, а солдат, подпасок, подкидыш. Но – пусть! Пусть, Софи, мне не так уж много нужно. А когда ты или любая другая девочка смеется над моими платьями, перешитыми из маминых, над шерстяными чулками, над просящими каши башмаками, которые я зашиваю сама, пока совсем не превратятся в труху, я просто говорю себе: Клавдия, твои достоинства в тебе самой, а не в платьях и не в башмаках… Я говорю себе: в конце концов, он твой отец. И если хочет воспитать меня стоиком, я буду, буду ему благодарна!

Она некрасиво стерла слезы кулаком, и впрямь совсем по-солдатски. И вздрогнула, когда Трубецкая поцеловала сперва костяшки ее пальцев, а потом запястье.

– Я была благодарна, Софи. Я христианка, и я была…

– А теперь? – ласково спросила Трубецкая. Привлекла к себе этого заплаканного звереныша – и та легко пошла в руки, привалилась горячим плечом к плечу своей почти-врагини. – И, прости, но – разве все это стоит… твоей жизни?

– Конечно, нет. Теперь понимаю, что нет. Но видела бы ты, что он мне ответил. В последних письмах я уже не упоминала о том, что мне бывает нечего есть. В конце концов, некоторые воспитательницы ведь дарят нам съестное. А мне даже как-то вручили полотенца… Я решила, что буду просить лишь о книгах. Книги, особенно те, что мне нужны, никто мне не подарит. А я… не хочу быть больше безграмотной простушкой, которой только и нужно уметь, что написать в альбом на приличном французском. Я хочу быть… – она устало прикрыла зареванные, затертые глаза, – хочу быть как ты.

– Как я?

– Особой. Блестящей не только красотой, но и умом. Вот что мне нужно. Так что держись, Софи, к концу курса я поспорю с тобой за первенство…

– Без денег на книги?

– Мерзавка! – воскликнула Рылеева, отскочив в сторону и вырвав руку. Еще ведь и замахнулась почти, чтобы дать пощечину. – Я бы вызвала тебя на дуэль, если б было можно.

– Я бы не стала с тобой драться, даже если было бы можно, – с неожиданной для себя мягкостью, с почти материнским терпением сказала Трубецкая. Улыбнулась, покачала головой, прикрыла глаза.

– Ты знаешь, маленькая пташка, ведь совсем не обязательно завещать все свое добро подругам, а потом прыгать с подоконника, чтобы справиться с твоей бедой.

Теперь пришел черед уже Рылеевой изумиться ее словам:

– Что? – растерянно выдавила она.

– Я буду счастлива посоперничать с тобой. Причем, поскольку предложение о дуэли выдвинула ты, то оружие выбираю я: и сражаться мы будем на книгах. Можешь приходить ко мне в дортуар когда угодно, брать любую книгу с полки, а если понадобится что-то другое, я выпишу это для тебя через братьев. Мне очень скучно в этом курятнике, Клодетт, – притворно вздохнула Трубецкая под конец своего длинного и нелепого, как она сама, монолога. – Будет приятно создать себе достойную соперницу, как Пигмалион высек из камня Галатею.

Но Рылеева, кажется, не считала длинным и нелепым ни монолог, ни Трубецкую.

– Софи!

В объятия кинулся то ли ворох осенних листьев, то ли букет полевых цветов, то ли птичья стая… Это все, что Трубецкая успела разглядеть. Потому что Рылеева прижалась к ней так тесно, так крепко, так безоглядно-доверчиво, что все поплыло перед глазами.

Слишком уж твердой, призывно округлой была девичья грудь под ничего не скрывающим летним платьем, слишком уж беззащитной – шея под ворохом кудряшек. Слишком сильными – душащие в объятиях руки.

Представилось: ночь, дортуар, Рылеева пробралась сюда еще до прихода соседок, спряталась под одеялом. Дождалась Трубецкую – пока та, делая вид, что никого постороннего в ее постели нет, медленно распускала тяжелые темные косы, чуть демонстративно раздевалась, расстегивала корсаж, снимала чулки. Пряча улыбку, слишком томную для разоблачающейся для сна барышни, выбиралась из нижнего платья, накидывала легкую ночную рубашку…

Дождалась – и поймала в объятия. И теперь нужно устроиться вдвоем так, чтобы не потревожить ни одну живую душу. Но так трудно молчать, когда эти маленькие ладошки сминают ткань на груди с невозможной этой солдатской решимостью… Когда к губам приникают сухие, в корочках, очень горячие и очень родные губы…

Когда между ног становится влажно, и так хочется, чтобы туда…

Или вот еще. Коляска, парк, кучеру уплачено втрое, место очень тихое, потаенное, только пение птиц и трели ручейка. И она сперва снимает с Рылеевой шляпку, потом распускает ей волосы, чтобы вдоволь наиграться кудрями. Заплетет потом тоже сама, ей легко удаются любые сложные прически…

А Рылеева перебирается к ней на колени, и снова кажется, что букет цветов, а не девушку, держишь на руках. И целуешь – цветы. Такие мягкие у той, чуть бархатистые щеки… И так славно, так юно и доверчиво она пахнет… Так тянется к твоим губам – будто к солнцу...

– Софи… – она и правда тянулась. Смотрела снизу вверх, из-под пушистых ресниц, и удивительные карие глаза наполнялись чем-то… вроде понимания. И – обожания. И – торжества.

– Что, маленькая пташка? – крупно вздрогнув от того, что это были именно обожание и именно торжество, спросила Трубецкая. Руки поплотнее свела на тонкой талии. И постаралась поменьше думать о тесно жмущейся к ней груди. Плохо получалось, если начистоту.

– Спасибо, Софи, я приду. – И было что-то в ее голосе и во взгляде, что ясно стало: придет. И не только за книгами. – А пока возьми что-нибудь из моих вещей, пожалуйста. Не как по завещанию. Как подарок. Понимаешь? Хочу, чтобы что-то мое у тебя было. Ну, до того как… как я к тебе приду.

Конечно же, Трубецкая выбрала тот самый шарфик.

И, конечно же, заснула в ту ночь, комкая его в руках и пытаясь расслышать свежий, юный цветочный запах.

[Гость]

Ой мама.
Во-первых, я не думала, что за это кто-то возьмется.
Во-вторых, вау. Какие они у вас хорошие. И правильные. И прекрасные. Читала бы про них и читала

З.

[анонимный декабрист]

Исполнение 2, 851 слово, публикация разрешена

Раньше они сражались за первенство в отметках и учительскую благосклонность. В отметках они шли голова к голове, несмотря на все старания, любимицей же Рылеева ходила в основном у таких же авантюристов и мечтателей, как она сама. Все разумные классные дамы и серьёзные приглашённые профессора, естественно, жаловали Софью больше.
Теперь соревнование шло за учительскую нелюбовь, и Софья вынуждена была признать, что на этом поле Рылеева пока безоговорочно лидировала.
Классная дама (сколько зубрёжки, сколько лести, сколько вовремя поднесённых bonboniere из лучшей кондитерской на Невском ушло, чтобы войти к ней в доверие) сжимает бледные губы в черту, переводит пылающий взгляд с Трубецкой на Рылееву. В замершем в гробовой тишине классе слышен сухой щелчок, с которым пальцы классной дамы переламывают кусок мела.
- Клавдия Фёдоровна, - говорит она свистящим голосом, и в этом придыхании, в рубленых фразах чувствуется усилие не сорваться на крик. - Подите вон немедленно. Наказаны. Флигель. Без ужина.
Скрип отодвигаемого стула.
Весь класс безотчётно выдыхает.
Конечно, Рылеева выбирает пройти к двери по тому ряду, где сидит Софья. На секунду они встречаются взглядами. Губы Рылеевой сдерживают улыбку, шаги лёгкие, будто в танцевальном классе, русая прядь надо лбом опять выбилась из причёски и подпрыгивает в такт каждому движению.
В торжестве победы Рылеева невыносима.
Когда она идёт мимо, Софья опускает руку, и жёсткая, накрахмаленная ткань чужой форменной юбки задевает её пальцы. Сжать их хочется до судороги.
- А вы, Софья Петровна, пожалуйте к доске.
Софья отворачивается от хлопнувшей классной двери. Расправляет плечи, перекидывает косу назад и неторопливо встаёт.
Своего наказания Софья добивается через час, и этот час длится, как сто лет.

Дорогу во флигель, до комнаты «серьёзно провинившихся» Трубецкая за последние месяцы выучила наизусть, и с трудом удерживается, чтобы не торопить сопровождающую учительницу.
Наставнические увещевания пропадают втуне.
Софья приседает в реверансе у двери, открывает её сама и сама же закрывает за собой, не давая случайно заглянуть внутрь. Ждёт, пока будет повёрнут снаружи ключ, ждёт, пока стихнут степенные шаги.

Свет падает косыми голубыми лучами из маленького оконца наверху. Пахнет пылью.
Рылеева лежит на одной из двух узких коек, свесив ногу в проход. Волосы её в полном беспорядке - задумавшись, она вечно запускает в них пальцы, - руки испачканы чернилами; она остервенело грызёт кончик пера.
Софья приваливается спиной к закрывшейся двери и закатывает глаза, вздыхает громко.
- Шшшшш, - прерывает Рылеева, даже не подняв взгляда от бумаги. - Тихо! Конец строфы. Самое важное.
Она резко перегибается через край кровати, стремительная, как всегда, макает перо в стоящую на полу чернильницу, садится, поджимая ногу под себя, заносит перо над уложенным на колено листом, замирает снова. Кусает губы. Солнце играет в растрёпанной короне её волос.
Просто издевательство.
- Опять твои альбомные шедевры? - скучающе тянет Софья. Рылеева только фыркает в ответ, сердито сдувает упавшую на глаза чёлку; начинает строчить, потом вычёркивает.
Когда-то Софья могла довести Рылееву до слёз ярости одной этой фразой. Софья давно поняла, что ничто так не ранит поэта, как насмешки над его стихами, и в своё время пользовалась этим безжалостно. Сейчас шпилька лишилась яда и утратила остроту, сделавшись домашней шуткой.
Софья пятка за пятку снимает туфли, бросая их прямо у двери - здесь она может позволить себе быть небрежной, - забирается рядом на постель и укладывает свешенную ногу Рылеевой себе на колени.
Наконец-то.
На самом деле ей нравятся стихи Рылеевой. Нравились ещё с тех времён, когда они враждовали не только внутри классных комнат, но и за их пределами. Учитель словесности однажды высказался, что «женщине недоступно быть поэтом», и Софья, примернейшая из воспитанниц, проспорила с ним до конца урока, то тут, то там вставляя вольно пересказанные, но узнаваемые цитаты из ходивших по рукам списков - просто чтобы насладиться потрясением на лице вечной соперницы.
(Лучше этого выражения - лишь то, с которым Клавдия, выгибаясь, срывается на крик. Никогда не может удержать этого вскрика в самом конце, даже если пытаться зажать ей рот, и Софья со странным удовольствием думает, что если уж они попадутся - пусть из-за этого. Пусть из-за этого.
Из-за этого - не жаль.)
- Софа, - шипит Рылеева, дёргая ногой, гневный румянец проступает на её скулах, перекидывается на уши. Она легко краснеет.
Софья обводит косточку на затянутой в чулок лодыжке ещё раз, с нажимом - шерсть колет пальцы, шёлковые чулки считаются излишеством, способным необратимо разбаловать неокрепшие души - и ведёт рукой выше, сдвигая задравшиеся тяжёлые юбки. Вот и колено - ложится в ладонь, как созданное для неё. О, как Софья любит эти колени! Целовать выпуклый шрам на левой, держать их, дрожащие, дразня Клавдию языком, касаться украдкой под общим столом во время трапезы. Софья добирается до завязки чулок, стягивает её прочь, сдвигает чулок и прижимается губами к горячей нежной коже. Перо в руке Рылеевой не скрипит уже с минуту.
- Так мне дать тебе ещё время? - спрашивает Софья, и дрожь проходит по чужому бедру от её дыхания.
Рылеева отзывается на выдохе хлёстким площадным ругательством, откуда только их знает, откидывается на подушку и неверным голосом обещает:
- Когда я стану знаменитой - а я стану! - клянусь, ни одного, ни единого сборника не посвящу тебе.
Перо падает на пол, чудом не опрокинув чернильницу. Бумажный лист планирует следом.
Софья облизывает губы и склоняется ближе:
- Ничего, главное, что я есть в стихах.
И она в них есть.

[Гость]

Да вы шутите. Два исполнения вот к этой - вот к этой! - заявке? Чувствую себя императрицей кинкфеста. Все флаги в гости к нам.
Какие же они. Как резвящиеся лошади, и сколько в каждой чувствуется силы и воли.
В торжестве победы Рылеева невыносима.
Ааааааааааааааааа
Невыносима! Именно невыносима!
Очень чутко получилось, спасибо!

З.

[Гость]

Автор 1
Как тепло, как прекрасно от вашего текста! Очень осязаемо и живо, словно это желтое платье с выбившейся ниткой, сдвинутые парты и журналы в руках Трубецкой прямо перед тобой. Спасибо))

Автор 2
Замечательные, чувственные настоящие девочки у вас. Встрепанная Рылеева с рукапив чернилах - любовь. Спасибо!

[Гость]

анонимный декабрист, автор 1, милый, хороший мой автор, я мечтала об исполнении этой заявки с того дня, как увидела ее, и вы, вы... вы попали — во все цели. Вы в сердце попали, понимаете?
Смотреть как не врага и последнюю надежду. Плакать от унижения, но бороться. Французские вариации имён. Подарить что-то — как подарок... фантазии эти. Сравнения с цветами. Господи. Какие они живые, какие прекрасные, какие настоящие. Как веришь в них и как желаешь им — ну, хоть чего-нибудь. Хотя бы на миг.

Хочется носить вас на руках и брошу все цветы мира к вашим ногам. Спасибо вам бесконечное за эту историю, ее реальность и осязаемость, и чувственность, и за нечеловеческую силу этих прекрасных созданий, на которых так хочется — хотя бы самую малость — походить самой.

[Гость]

анонимный декабрист, автор 2, любовь вам бесконечная! Два исполнения — истинный праздник. И то, какое оно у вас. И это, конечно:

[L] если уж они попадутся - пусть из-за этого. Пусть из-за этого. <br>Из-за этого - не жаль[/L]

В этом, по-моему, все они. И, господи, вы подладили все мои психологические кинки — выразимся так, раз уж у нас кинк-фест — этой историей со стихами. И в этом тоже — все они. Плакать хочу от их великолепия и благодарности вам за эту историю. Спасибо!

[Гость]

Автор исполнения 2, да это ж чертова магия. Ваш опустошенный читатель выгорел сейчас до сердцевины к хренам!
Вот это - запрещенный прием, между прочим:

Софья со странным удовольствием думает, что если уж они попадутся - пусть из-за этого. Пусть из-за этого.
Из-за этого - не жаль.

Вообще они обе потрясающие у вас получились. Упрямые во всем: в том, чтобы обскакать соперницу, в том, чтобы добиться наказания - и добиться друг друга. Трубецкая, которая цитирует стихи из списков в споре с учителем словесности - просто ван лав. Я бы на месте Рылеевой запала на нее именно тогда. Нет ничего убийственнее, привязывающее - чем цитаты из тебя с таких вот губ.
А чертовка Рылеева, запускающая пальцы в волосы, испачканная чернилами, грызущая перо... Да как не влюбиться в такую? Совершенно никак! Миссия невыполнима.
В общем, это горячо как ад. И очень чувственно. И очень по-настоящему. И да, гимназическая романтика выдержана на сто процентов: изящные манеры, форменные юбки, сладости с Невского, а под всем этим такие страсти, что берегись.
Спасибо вам, было восхитительно!

[Гость]

Прекрасный Заказчик, Гость в 22:36 и Гость в 22:57, огромное вам спасибо от автора исполнения 1!
Это такая любопытная и чувственная заявка, что просто невозможно было не.
Девочки прекрасны, вы прекрасны, и да, очень хотелось, чтобы было именно тепло!

А еще исполнение 2 совершенно крышесносно, да *__*
Спасибо фандомному боженьке за этот кинкфест и за то, что есть возможность писать и читать такие работы!

а. исполнения 1

[анонимный декабрист]

Автор 1, вы мой кумир! Описания - всего - просто музыка. Пчелиный рой покорил с первых строк, и дальше просто - полупрозрачное на просвет платье, царственно-гренадёрский рост Трубецкой, то ли ворох осенних листьев, то ли букет полевых цветов, то ли птичья стая - ах!
Солдатская решимость Рылеевой - прекрасно! что-то такое в ней очень видится и очень подкупает.
И выходка с окном и раздачей нажитого, в ней такой концентрат вот этой экзальтированной и одновременно чистой атмосферы заканчивающегося детства, фантомная тоска по несуществующей гимназической юности. Очень здорово.
Отдельно доставило, как мы тотально совпали по именам) Вариант с Софьей, мне кажется, я где-то давно видела и сочла удачным, а вот Рылееву честно выбирала в процессе между Клавдией и Ксенией, и вот))

Дорогой заказчик, заявка отличная! Так что ничего удивительного))
Очень рада, что вам понравилось *____*
Рылеева стала открытием для меня самой) Как-то фем!Трубецкого я сразу хорошо представляла, а фем!Рылеев просто открыл дверь с ноги и оп! Магия)

Гость в 22:36 спасибо вам за отзыв

Гость в 23:04 спасибо! Для меня эта фраза тоже знаковая: в жизни есть эти мгновения, эмоции, которые сторицей окупают все будущие возможные проблемы, и мне хотелось что-то такое транслировать в текст - что они юные, счастливые, и мир принадлежит им полностью в эти минуты)

Гость в 23:27 боже, ваш отзыв длиннее фика!
Да, момент с цитированием стихов в любом случае точка невозврата - невозможно делать вид, что этого не было, и вихрь взаимоотношений выходит на новый виток)
Есть зеркальная ситуация, когда Рылеева зачитывает в классе свой новый стих, и к середине Трубецкая понимает, что это иносказательное описание очередного их свидания, и дальше сидит малиновая, с лицом лица и думает: господи, есть у тебя вообще тормоза?? Потому что Рылеева бесстрашная, и особенно в своей поэзии) Но, разумеется, чувственный опыт большинства слушательниц стремится к нулю, поэтому метафору считывают как душевное волнение и мечты о будущей любви)
Спасибо!

а2

[Гость]

анонимный декабрист, автор 2, спасибо вам! Очень порадовало совпадение имен, да. Софья - это понятно почему, два самых популярных имени эпохи - Софья и Сергей, выбора не особенно много))) А про имя для фем!Рылеевой я тоже думала чуть дольше - и тоже держала палец над Ксенией, но это все-таки а) имя греческого, а не латинского происхождения б) звучит не простонародно, а скорее в духе старой русской аристократии (сюда всяческие царевны и боярышни Ксении). А нам ведь все-таки нужно что-то более несуразное)))) Вот и))) Правда у этого имени хотя бы французский эквивалент есть. Кондратию и с ним не повезло)

а1