Заявка 1.39

[Union of salvation]

Николай I/Сергей Трубецкой Hurt/comfort. R+ Допрос, начинающийся с порки и заканчивающийся ко взаимному удовольствию обоих. (Проза, коллаж, видео)

запись создана: 16.10.2020 в 23:00

Comments

[Union of salvation]

Исполнение из гуглоформ

890 слов, рейтинг между PG и R, использование элемента формы не по назначению; ни удовольствия, ни комфортинга; Николай больше из ЗПС, чем из СС

Кабинет, с недавних пор превращенный в допросную, был издевательски светел. В окна, длинные и широкие, ломилось полуденное тепло. Оно наискось исчерчивало пол, касалось носков ботфорт, серебрило несорванные эполеты – и абсолютно не грело. Обманчивое, как царская милость, обличительное, как пристальный взор, заставляло потупить собственный.

Голова кружилась в просторе: помпезность, с пеленок знакомая, оказалась вдруг давящей и пустой. Слишком много здесь было воздуха – не колючего и не стылого, не того, каким на Сенатской захлебывались вместе с кровью. Не того, каким он сам подавился, хлопая дверью Генштаба и проваливаясь в забытье. Тогда его мутило от горя и ужаса; от трагедии, ему не подвластной, но, что хуже всего, ожидаемой. Из окон второго этажа, сквозь заиндевелый налет, он лишь мельком взглянул на площадь: солдаты, гражданские падали, бессильные против ядер – и ринулся вниз, не видя ступеней и не слыша ничего, кроме пульса. А очнулся все в той же стране, при той же династии и еще свободным – только с треснувшей, как невский лед от снарядов, мечтой.

Сейчас Трубецкой смотрел ясно и прямо, по-военному вытянувшись, и плеч не сутулил. Отвечал с обреченным спокойствием: в горле саднило и тоска – соленая, точно слезы, немая – растекалась на языке. Продрогший и словно бы постаревший, до того обессиленный, он молился, чтобы допрос был скорее окончен. Покинуть дворцовые стены и закутаться в шубу – последнюю роскошь, последнюю часть жизни “до”. Затхлая тьма равелина казалась ему всяко лучше, чем неумение – нежелание? – подбирать слова. Он не искал оправдания себе и злым ли, добрым товарищам. Николай же не сводил с него взора, не давал ни сокрыть, ни солгать – было нечто гипнотическое в этих глазах.

В его тоне звенело и вьюжило, и становилось понятно: он злился. Сдерживал гнев, лавине подобный и столь неизбежный, что у Сергея все сводило внутри. Холодея руками и сердцем, князь мирился с мигренью – и ждал. Ждал, когда сталь в чужом голосе обернется горячим, унизительно-громогласным:

– Что было в этой голове, когда Вы, с Вашим именем, с Вашей фамилией, вошли в такое дело? – и Николай, теряя монументальность вкупе с самообладанием, вскочит из-за стола.

Однако он не умел предвидеть, что секундою позже вздрогнет и чудом не отшатнется: новоявленный царь клацнул шпорами в близости, какую можно считать дерзновенной, почти интимной.

– Князь Трубецкой! Гвардии полковник! – хлестко, точно подсчитывая удары, продолжил он.

Сергей, со всех сторон обойденный, ощутил себя прогоняемым через строй и не сразу понял, отчего его потянуло вперед, за властной в злости своей рукою. Колени словно бы подкосились, и мышцы, рыхлые до позорного, даже не напряглись – он только и смог, что закрыть глаза. Это вышло совсем безотчетно; во мгновение, когда трепет ресниц лег на щеки, что-то щелкнуло и порвалось.

У Николая в ладони был зажат аксельбант. Белый и прочный, тугой – с таким ходили офицеры Генштаба. Князь носил его редко, но сейчас оказался при нем. Подготовился к смерти, как к смотру, чтобы с честью и по уставу, чтобы благопристойно – застежка же треснула звонко, будто пощечина, и тем вызвала растерянный вздох.

Он не успел осознать себя оскорбленным: приказ – к царю вернулась жестокость, у монархов считаемая за беспристрастье – оглушил его.

– Снимите мундир, князь Трубецкой, – обращение прозвучало презрительно. – Вы не достойны ни своего статуса, ни орденов, ни полковничьих эполет.

Краска бросилась Сергею в лицо, залила малиновым щеки. Никогда он не думал, что его, героя войны и офицера, блестяще справлявшегося с поручениями разной степени тайны и важности, опустят так низко. Но ослушаться он не мог – рухнули с плеч былые победы, и слава, и доблесть.

– А теперь идите к столу да обопритесь локтями, – Николаю пришлось его, оглушенного, подтолкнуть.

Стопка невскрытых писем, чернильница и сургуч, документы, а среди них – фамилии. Все до одной знакомые, поплыли пред глазами и обняли заледенелой тревогой где-то там, в животе и груди. Трубецкой смотрел себе на руки, ощущая холодок поясницей и посекундно сглатывая: горло перехватило. Он отказывался понимать чужие намерения, не хотел слышать предупреждающий свист – заставил себя подсчитывать вдохи и выдохи. Однако под сердцем кололо, само оно билось о клеть прутьев-ребер и замирало, сбивалось с ритма.

– Я отец государства, Вы – нерадивый сын. Мне следует Вас наказать, – Николай замахнулся, рассекая, как плетью, воздух его аксельбантом.

Удар пришелся на ягодицы. Трубецкой чуть не взвыл: это было так унизительно, до клокочущих хрипов обидно. Его, разумного с детства, воспитанного, ни пороли ни учителя, ни родители. А сейчас он стоял в три погибели, пристыженный и открытый, и за любовь к родной стране сносил наказание. Своим же знаком отличия, тем, что полагалось за ум и верную службу.

Николай его не щадил, отмеряя монаршую любовь и отеческое милосердие. Крепкие, с оттяжкой, удары сыпались один за другим. Полосовали беззащитную спину – рубашка на ней задралась, обнажая бледность и позвонки – и поясницу, ниже. Там, где нежное и упругое обтягивалось лосинами, это было не слишком болезненно, зато во сто крат позорней. Липкий жар растекался, пятнал кожу розовым; вспухшие росчерки багровели. Хотелось дернуть бедрами, вскрикнуть: он был раненым, терял кровь на поле сражения, он знал, что такое боль, – она не являлась постыдной. Сейчас же его и впрямь охаживали как ребенка, и, верно, детские слезы размыли ему обзор.

Сергей не обронил ни единого шумного вздоха. Выдержал все без дрожи и без возражений. Не успел лишь смахнуть влагу, заблестевшую на щеках и склеившую чернь ресниц.

Он смотрел не мигая, дабы сдержать вновь набежавшие капли, и разгадывал печать холода на чужом лице. Та крылась совсем не в глазах, нет, – в скулах: о мрамор государевых скул можно было порезаться. И, конечно, Трубецкой не увидел родительского всепрощения, которого не желал и которому даже противился: это только сильней бы его оскорбило.

Дворец он покинул, кутаясь в плохенькую солдатскую шинель.

[Гость]

О боже... А слова-то что-то и кончились совсем...
Нет, есть.
Как оно написано, автор, как оно написано! Это же бриллиант, а не стилистика. То, как описаны чувства Трубецкого, это... ох. Сердце биться перестаёт же.
И - аксельбант. Не удавил, но выпорол, и это тоже описано так, что веришь и плачешь вместе с князем.
Ещё и шинель вместо шубы чёртова...
Спасибо, вот просто спасибо. Так много чувств от этого текста - и так мало способности их связать и рассказать, как вы прекрасны

[генвария]

Не могу продышаться весь день, хожу вокруг окошка коммента кругами, а слова никак не находятся. Как оно всё замечательно, остро, страшно – пробрало по самую душу, ух, вы чудо что такое!

[анонимный декабрист]

Гость, поверьте, Вы сказали многое – и мне невозможно приятно! Второй день хожу с растроганной улыбкой на губах, право.
Про то, что не удавил, – это Вы очень точно, очень больно подметили.
Рада, что не обошли стороной и деталь с шубой; история с ее пропажей в свое время зацепила меня, а тут появился повод упомянуть.
Спасибо за каждое слово.

генвария, а меня пробрало с Вашего отзыва – и так хорошо стало. Благодарю за отклик!

[Ни-Аптерос]

Очень пронзительно написано, и сама сцена просто душераздирающая. Бедный, бедный князь.
И отдельно хочу отметить вот это:

жестокость, у монархов считаемая за беспристрастье

Блестящая формулировка!

[Quentin Auceps]

Автор, спасибо за исполнение заявки. Честно говоря, не совсем то, чего я ожидала, НО это никак не влияет на то, что текст замечательный. Очень эмоционально напряжённый. Персонажам полностью веришь. И прекрасный стиль, просто нечто.

заказчик