Заявка 2.13

[Union of salvation]

Трублеевы, канонный сеттинг, начало отношений; нежная неловкость с одной стороны, римминг - с другой, безганичное обожание - с обеих

запись создана: 22.11.2020 в 21:46

Comments

[анонимный декабрист]

Бонусом к заявке —

деталь

шрамы и трепетное к ним отношение. Она, кажется, превалирует.

1/2; 1500 слов, R/NC; публикация разрешена

Летние сумерки сгущались неторопливо, бархатно, и напоенный прохладой воздух казался особенно сладок после всего выпитого и обсужденного. Не сказать, что собрание прошло дельно — насущных проблем, очевидно, стало лишь больше, — но хмельная веселость затуманила ум; прощаться с ней никому не хотелось. В постепенно смолкающем гомоне шутки перемежались с благодарностью за оказанный прием — по обыкновению, коему Трубецкой не изменял, радушный и щедрый. Кондратий задержался едва ли нарочно, ленивый в старании оправить платок и успевший раскаяться за пару лишних фужеров, когда талии его коснулась ладонь:

— Останетесь?

Рылеев вздрогнул от неожиданности и запоздалого смущения: теперь они были одни. Общество князя, пусть минула пора молчаливой влюбленности, приводило его в трепет, как прежде, и на мгновенье он растерялся. Ему случалось засиживаться в этом доме до неприлично позднего вечера, и отнюдь не каждый раз — из-за Союза. Хлопот о благоденствии Отечества хватало и на собственной квартире, извечно людной; у Трубецкого встречались редко — тем ценнее становилась доля нежных минут, выпадавших им где-то меж споров о государственном строе и решением судьбы царя. Зато в гости Кондратий к нему зачастил, сердцем чувствуя, что в любой час желанен. Они могли подолгу беседовать, прерываясь на поцелуи — робкие ли, откровенные; позже суть диалога никто не вспоминал. Они могли задремать друг у друга в объятьях или ночь напролет прогуливаться вдоль Мойки — ничего интимней еще не знали.

Впервые, кажется, не найдясь с ответом, Рылеев только кивнул. Понадеялся, что румянец, жаром своим окативший и шею, выглядит словно от алкоголя. Неровный, он зацвел на щеках пионами, и, ощутив эфемерную ласку — то князь погладил их, чуть трогая пальцами, — Кондратий понял: нет времени на раздумья. Предвкушение мешалось с тревогой, испуг — с упоением, а гадать, что из них перевешивает, было занятием не таким уж и срочным.

Сергей умел проявлять деликатность ненавязчиво, очень естественно — и сейчас он позволил Рылееву остаться наедине с собой. Вручил полотенце и банный халат да попросил не стесняться, если что-то потребуется. После холодной воды в лицо Кондратий облегченно выдохнул: коже вернулся ровный и бледный тон, в голове прояснилось. Затем лишь, правда, чтобы накрыть с новой силой.

Он повел плечами, сбрасывая сюртук; вынул пуговицы из тугих петель жилета. Хмыкнул, зарываясь пальцами в складки легкой пудровой ткани: узел, над которым он мучился пару минут назад и который вышел на удивление аккуратным, стоило вновь распутать. Купленный на ярмарке князем и им же тогда повязанный, платок Рылееву нравился несказанно; Трубецкой обронил еще — в комплиментах неловкий, но честный, — что цвет гармонирует с его щеками. Шифон скользнул следом, обласкав пред этим лопатки, — Кондратий стал к зеркалу спиной.

Ему не нужно было поворачивать голову, всматриваясь, дабы признать нелепость: низковатый, худой до подсчета ребер, со шрамами — и в раме, отделанной позолотой. Шрамы являли собой уродство особого толка. Вопреки известному утверждению, они вовсе его не красили, напротив — корили и принижали. Не заключали в себе и толики гордого, полученные не в сражениях, исчертившие плоть печатью не доблести, но скверного нрава и сомнительного таланта к стихам. Никогда не переживавший о внешности, теперь он почти испугался, как будет выглядеть рядом с князем — благородным и статным, закаленным в боях. Каким предстанет перед его взором.

За попыткой испробовать всевозможные мыла и содержимое каждой склянки Рылеев отвлекся. Наплескался и вышел, утопая в махровой мягкости, впитавшей хвойно-лавандовый аромат. Трубецкой предложил ему простор своей спальни, пока сам отлучился в ванную. С марафетом он справился не в пример быстрее Кондратия, и в этом угадывалось нетерпение пополам с неуверенностью. Он не сумел — даже не постарался — спрятать ее ни в глазах, где дрожало мерцание свеч, ни в голосе:

— Вы прекрасны, Кондратий Федорович.

Имя его из обожаемых уст прозвучало столь сокровенно, а тон был столь бархатен, что Рылеев забыл, как дышать. Сергей открыто им любовался: провожал взглядом капли воды, блестевшие вдоль по шее — к ключицам, спрятанным под объемной тканью; наблюдал за тонкостью рук и очерчивал изящность фигуры. Взяв ладонь в свою, оставил поцелуй на запястье. Приблизился до сердечного жара, до разалевшихся щек и шепота между прядями:

— Вы вольны отказаться, если не разделяете моего желания, прошу, не бойтесь о том сказать.

Кондратий обнял его — порывисто, цепко, — и свистяще выдохнул куда-то в ворот халата:

— Я желаю, князь, и желаю давно. Истомился по Вас.

— Отчего тогда напряжены Ваши плечи? — и, словно в подтверждение своих слов, осторожно сжал на них пальцы. — Я остановлюсь в любой момент — только скажите.

Рылеев покачал головой. Высвободился из кольца мощных рук и отступил, отвернулся. А мгновением позже к ступням его бесшумно упал халат.

Кондратий не увидел — почувствовал: Трубецкой пораженно замер. Ему открылись витки кудрей, отливающие медью и позолотой, и алебастровая белизна; угловатость линий, для мужчины довольно тонких, и округлые ягодицы; точеность ног и лопаток. Под его взором не делалось стыдно и сколько-нибудь некомфортно, не хотелось прикрыться — Рылеев даже забыл о шрамах. Сергей молчал с восхищением и любовью, способной, кажется, заживлять, и смотрел неотрывно. Но скорбный вздох сорвался в итоге с губ:

— Где Вы?.. — продолжить смог лишь руками: повторил обесцвеченный контур, и еще один, и еще, касаясь невесомо и бережно.

— Заработал все эти шрамы? — подсказал Кондратий. — Увы, князь, не в борьбе за свободу Отечества. Они ужасны.

— Они не умаляют ни Вашей чести, ни грации, — возразил Трубецкой. Дыхание его и голос — тихий, притом выразительно-твердый — коснулись уха; поэт вздрогнул, ощутив за ним поцелуй.

— Вы, обучаясь во Франции, не столкнулись со здешней жестокостью и произволом. Оно и хорошо: никому не пожелаешь быть битым просто за то, что русский, — прошептал он, рефлекторно расправив плечи. — Хотя я не слыл кроткой натурой, признаться, как и теперь, поэтому заслужил некоторые из наказаний.

Рылеев оборвался на мысли об эпиграммах и шаржах, когда сердце пропустило удар: Сергей поднял его на руки.

— Мне горько слышать, через что Вам пришлось пройти, тем более, в юные годы, — поэт оказался на гладкости простыней, — но клянусь: я не допущу, чтобы кто-то еще причинил Вам страдания.

Растроганный, без сомнений доверчивый, Кондратий лег на живот, как направили осторожные пальцы. Миг спустя его захлестнуло восторгом и трепетом, накрыло защищенностью и теплом — князь, избавившись от халата, устроился сверху. Он не давил своим весом — грел, неторопливый, ласковый и учтивый. Прихватил легонько загривок, разворошил носом пряди; не столь дразня, сколь исследуя, очертил длину шеи. Защекотал касаниями на плечах, спускаясь к лопаткам. Рылеев выгнулся от удовольствия — крылья их проступили отчетливей, и Сергей обвел каждое языком. Проследил дугу позвонков где-то до середины, прежде чем остановиться:

— Ваша спина не ножи должна знать — поцелуи, — и осыпать ими поперек, а не вдоль, повторяя бескровные линии. Они сплетались и множились, сливались в одну — особенно, на взгляд Кондратия, безобразную; они шли внахлест и складывались зигзагами. Трубецкой не хотел, видимо, пропустить и мельчайшей черточки — поэт вился под ним, под его языком и губами, и только что не стонал.

Налитый член, вжимаясь жарко и твердо, предсеменем пачкал бедро; Рылеев чувствовал, как он смещается вниз. Не мог решить, что приятней — уверяться, сколь для князя красив и желанен, или ощущать его нежность. На нее Сергей был воистину щедр: опираясь на одну руку, свободной поглаживал бок, пересчитывал прутья ребер; игриво прикусывал и целовал, касался бакенбардами и кудрями. От мягкости их поэт разомлел окончательно — не удержал шумный вздох, когда завитые кончики дотронулись до ягодиц.

Ему хотелось спросить, возмутиться и остаться донельзя открытым, беспомощным пред Трубецким. К последнему не нужно было прикладывать и толики усилий, тогда как для первого не хватало мыслей — все померкли, голова закружилась. Кондратий шевельнулся на пробу — и вскрикнул: влажный рот припал к самым выпуклым точкам. На них же легла ладонь:

— Нам стоит привыкнуть друг к другу. Доверьтесь, прошу.

[анонимный декабрист]

2/2, примечание

Князь заботливо подложил ему под бедра подушку — шелковую и туго набитую, с окантовкой из кружев, — в кою сразу впиталась горячая вязкость. Не дал сосредоточиться на подступающем чувстве стыда — пальцы его, жилистые и длинные, обогнули по контуру. От этого стало бархатно, чуть щекотно, точно водили пером. Сергей прижался к нему щекой — упругое на упругом, гладкое поверх гладкого. У Рылеева перехватило горло и пульс затрепетал слишком рьяно; он покорно отдался чужим рукам.

Но вскинулся, вильнув бедрами, когда Трубецкой раздвинул ему ягодицы. Он не стискивал, не натягивал плоть до боли и белых пятен — лишь деликатно мял, и Кондратий видел себя обезоруженным этой лаской. Широкая бережная ладонь предусмотрительно его удержала, не позволяя дергаться, — Рылеев затих, снедаемый неловкостью и любопытством.

Его коснулись аккурат вдоль ложбинки — скользко, неторопливо и плавно. Дразняще чмокнули в поясницу — и вернулись к тугому колечку мышц. Кондратий попробовал застонать, завозиться — отчетливей понял, как настойчив чужой язык.

Сергей действительно к нему привыкал: прощупывал широкими, узкими ли мазками; едва задевал зубами, вкушая молочную белизну; очерчивал и давил. Делал так мучительно-сладко, что в какой-то момент Рылеев приподнял бедра ему навстречу; на губах задрожал тонкий всхлип. В который раз обводя кольцо, князь замедлился — Кондратий и вовсе замер, ошеломленный. Проникновение — неглубокое, тесное — оказалось для него желаемым, и желаемым слишком. Только познав, каково это — принимать в себя жар и толчки, он осмыслил, сколь страстно о том мечтал.

Простыня под ним скомкалась, сбилась; шелк наволочки терся о плоть. Трубецкого стало так много, что нельзя было вынести — он и не попытался. Захлебнулся на выдохе, перетекающем в стон, когда Сергей обхватил его, не отстраняя лица, продолжая терзать и лелеять; Рылеева прошило экстазом.

Князь, все это время не дававший вспомнить о собственном возбуждении, и теперь улыбнулся лишь, отводя разнеженно-слабую руку. Ему хватило пары быстрых, небрежных движений, чтобы излиться.

Позже — чистые, в свежих сорочках — они уснули, обнявшись, бесконечно счастливые.

Примечание:
В 1801 году директором Первого кадетского корпуса стал Ф.М. Клингер, период чьего управления, по воспоминаниям обучавшихся, «можно без преувеличений назвать временем террора». Один из кадетов, Н. Титов, приписывал ему такие слова: «Русских надо менее учить, а более бить».

[Гость]

очень нежно и горячо, спасибо

[Гость]

Господи, автор, вы спасли какую-то часть моей души. Я тоже не знала, НАСКОЛЬКО мне было нужно, хоть и надеялась, что кто-нибудь исполнит эту прекрасную заявку. Это невероятно. Это любовь в каждой строчке, такой океан нежности. У меня сердце болит за все его шрамы, но тут — вот это, такая любовь, такое восхищение — они ведь залечивают все. Настолько это больше, чем просто кинк. Спасибо вам за такое безотговорочное «все хорошо», за то, что это так горячо, искренне и влюблённо, за каждую деталь. Буду перечитывать ещё много-много раз.

[Гость]

автор, спасибо огромное! это так сладко и нежно, что аж дух перехватывает! какие же они чудесные!

[Гость]

Очень красиво и чувственно! Шрамы удивительно к месту здесь и делают историю этой любви только ярче
Такой откровенный на всех уровнях текст, вот просто восторг! Спасибо!

[анонимный декабрист]

Счастливый автор пришел всех любить и благодарить за отзывы!

Гость в 17:09, вам спасибо за внимание к тексту

Гость в 17:38, тбх, изначально я тоже ждала, когда эту заявку исполнят, а потом решила взять все в свои руки!
Нежность — панацея от ран на сердце, и наши герои не позволят друг другу хворать.
Мое же согрето тем, что вы хотите перечитывать работу.

Гость в 00:12, они сами по себе по себе такие, что дух перехватывает, — с ними иначе и нельзя!

Гость в 02:34, когда-то я рассматривала шрамы отдельной идеей. Очень рада, что получилось совместить ее с заявкой и вы это оценили