Заявка 2.23

[Union of salvation]

Трублеевы, R или NC. Секс в общественном/людном месте. Кондратий очень активно провоцирует Трубецкого, и тот в конце концов не выдерживает

запись создана: 22.11.2020 в 21:53

Comments

[анонимный декабрист]

автор надеется, что заказчик сочтет локацию достаточно людной, а поведение Рылеева — достаточно провокационным

Исполнение 1 (1700 слов) 1/2, модерн, между R и NC, публиковать можно

И всё-таки иметь такие губы было совершенно непристойно. Как, между прочим, и глаза. Особенно глаза. Блядские бесстыжие глаза, которыми он смотрел немного исподлобья, очень внимательно, — так смотрел, как будто собирался сожрать душу Трубецкого на полдник, запивая молочным коктейлем. И сожрал бы, наверное, если бы не был занят.
Он приехал под конец обеденного перерыва. Заболтал охранника, проскочил по чьему-то чужому пропуску, наверняка стреляя глазами со всех, кому не посчастливилось прохлаждаться в холле первого этажа, вихрем взлетел по лестнице. Столкнулись у кофейного автомата: Трубецкой как раз встал размять ноги и запастись очередной дозой американо, когда он впорхнул в коридор с лестничного пролёта, весь какой-то нездорово взбудораженный — и, да, с тем самым блядским огоньком в глазах. Замер в двух шагах, напряжённый, как заведённая пружина, готовая тотчас распрямиться и выстрелить, — казалось, устоять на месте ему ещё сложнее, чем обычно.
Автомат выкинул стакан, закапала густая кофейная заварка, полился кипяток. Трубецкой собрал выкатившиеся монетки.
— Привет?
Рылеев рассеянно забегал взглядом по коридору, облизнулся — захотелось дернуть галстук, — и нервно выпалил:
— Привет... — а следом: — У тебя сейчас..?
— Ничего.
— Ничего. Да. Хорошо. Отлично.
— Кофе хочешь?
— Нет-нет, не надо.
В окошечке автомата высветилось зелёное «спасибо». Трубецкой наклонился за стаканом. Его должно было насторожить хотя бы то, что Рылеев отказался от кофе, — непохоже это было на Рылеева, — но не насторожило, и потеря бдительности оказалась фатальной.
Пока шли по длинному коридору, Рылеев вёл себя ещё страннее, чем до, по большей части молчал, нетерпеливо стучал пальцами по карману пальто. Пальто, кстати, почему-то забрать не дал, только поправил выглядывающий шейный платок. На стол секретарше ловко перебросил через монитор и стопку документов коробку конфет — Трубецкой успел заметить, что с коньяком, — подмигнул и просочился в приоткрытую дверь кабинета. Сам Трубецкой зашёл следом, притворил за ними, привычным жестом указал на диван:
— Располагайся.
Рылеев пожал плечами и отмахнулся беспечно:
— Спасибо, постою.
Сунул руки в карманы, долго разглядывал статуэтки и папки в стеллаже, ничуть не изменившиеся с его последнего визита. Трубецкой выбросил крышку от стакана в корзину с бумагами, упал в кресло, потёр двумя пальцами лоб.
— Что-то ты мутишь.
— Не-а, — передернул плечами Рылеев. Так передернул, что сомнений не осталось: точно мутит. Причём крупно.
Пальто осело на пол, как оседает заправленное одеяло, или плотный мешок, или любой отрез тяжелой ткани, следом заструился платок, Трубецкой чуть не подавился кофе — горло обожгло хуже, чем когда хлебнешь, не подумав, из только что схваченного стакана: под пальто не было ни-че-го. То есть, никуда не исчезли ботинки, узкие брюки, обтягивающие бёдра, но выше — выше он был прекрасен, как античная статуя, и ровно столько же обнажён, не считая точек-родинок, их Трубецкой выучил наизусть и узор повторил бы вслепую, и...
— Что скажешь? .
..И ремешков — два по груди к тому, что в обхват рёбер чуть выше пляса, четвёртый — вокруг шеи, ещё один — вдоль позвоночника, соединяя верхний и нижний. Тонких чёрных ремешков. Кожаных.
Пока Трубецкой тщетно пытался собраться с силами на ответ, Рылеев истолковал его молчание по-своему. Просунул большой палец под ремешок на плече, оттягивая, скривил свои невозможные губы:
— Не нравится? Я могу снять.
Это была никуда не годная грязная манипуляция, но она, к несчастью, сработала, — и Трубецкой сказал раньше, чем подумал:
— Стой. Нет. Мне все нравится, просто...
Звук он додумал сам, бледно-розовые следы под ними — тоже: Рылеев лишь победно ухмыльнулся и выпустил ремешок.
— Просто что?
— Просто...
Мысль — нет, не мысль, фантазия вспыхнула, отозвалась почти болезненным возбуждением: вот он просыпается поздним утром, разбалованный закрытыми заранее дедлайнами, жмурится, потягивается, стонет недовольно, обнаружив пустоту второй половины кровати. Жмурится под душем, подставляя лицо тёплой воде, сидит на подоконнике с завтраком, болтая ногами. Листает их вчерашнюю переписку, вспоминает прошлый вечер и ночь. После достаёт из шкафа припрятанный на особый случай пакет, меряет перед зеркалом, крутится, рассматривая, как сидят брюки, гладит ремешки, шнурует высокие ботинки. Повязывает платок. Накидывает пальто и прыгает в такси, невозможно красивый, почти раздетый, такой доступный и совсем недосягаемый — одновременно. Головокружительный.
— Просто? — настойчивее повторил Рылеев, упираясь выпрямленными руками в столешницу. За дверью, откуда доносилось несколько голосов, кто-то громко расхохотался. Трубецкой вздрогнул и до белизны костяшек вцепился в подлокотники — но ответить не смог. Беспомощно смотрел, как стаканчик, неосмотрительно оставленный на краю, опустел в один глоток и метким броском отправился следом за крышкой. Рылеев аккуратно, заботливо даже закрыл и сдвинул к краю разложенную папку вместе с ручкой и маркером, перегнулся к нему через стол и — вот тогда-то Трубецкой и подумал, что такой рот не может быть у приличного человека, приличные люди не улыбаются так призывно и не позволяют себе кусать губы, как в среднестатистическом порно. Еще приличные люди не позволяют себе таких откровенно предлагающих действий, а Рылеев позволял, Рылеев уперся в стол коленом, не встретив видимого сопротивления — оттолкнулся от пола и закинул второе.
Дыхание перехватило — он был так близко, что руку протяни и можно взять. Он был так хорош, так блистательно неотразим в своей наглости. А за спиной у него была незапертая дверь и галдящий офис.
— Кондраш… — через силу выдавил Трубецкой, едва не закашлявшись оттого, как першило сдавленное жаром горло, — у меня совещание…
— Правда? Извини, я не заметил.
— …Через полчаса.
— Ничего, мы быстро. Не опоздаешь.
— Кондраш…
— Тшшш.
Пока он взывал к здравомыслию, Рылеев беспрепятственно переполз через стол и уселся напротив, подогнув под себя ноги. До совещания все еще оставалось минут тридцать, не больше, и дверь все еще была не заперта, но как же хотелось — до одури хотелось просто сдвинуть с плеча ремешок и посмотреть, действительно ли под ним наметился бледно-розовый след. Просто забрать его к себе на колени, огладить узкую спину, самые восхитительные в мире бедра в плотно облепивших брюках. Ничего из этого Трубецкой не сделал, остался сидеть каменным изваянием, вцепившись в кресло, и смотреть на него умоляющими глазами. О чем умолял, сам не понял, — то ли немедленно прекратить, то ли не прекращать ни в коем случае.
Разумеется, Рылеев снова истолковал по-своему. Перебрался к нему сам — быстрый и ловкий, как дикая кошка, заерзал, устраиваясь удобнее, Трубецкого чуть не подбросило, и пониже он сполз совершенно непроизвольно. Рылеев обхватил его голову, царапнул затылок. Метнулся к шее, как будто не мог выбрать, не мог разорваться между, расстегнул верхние пуговицы, провел с нажимом — плечи, локти, предплечья, отнял его руки от подлокотников, переложил себе на поясницу, противиться стало решительно невозможно — Трубецкой ухватился за него, словно пять минут назад и не думал выставить, Рылеев двинул бедрами снова, проезжаясь по члену, в брюках было теперь так тесно, что позорно захотелось взвыть. Он суматошно закивал, когда Трубецкой все-таки оттаял, отмер, сдался — а разве можно было не сдаться… ему?

[анонимный декабрист]

Исполнение 1, 2/2

Ремешки оказались прохладными, возвращались на место с характерным шлепком, если оттянуть и неожиданно отпустить, под ними действительно пролегали еле заметные следы, которые Трубецкой сцеловывал и повторял пальцами. Укусил ключицу, мазнул языком по шее, споткнувшись о еще одну полоску гладкой черной кожи; Рылеев шумно задышал, запрокинул голову, так что пришлось наклонить его к себе — поцеловать хотелось ужасно. Целовался он жадно, словно успел оголодать со вчерашнего вечера, самозабвенно и артистично. На ощупь расстегнул ремень, расстегнул брюки — пришлось приподняться, чтобы приспустить, — шепнул в губы:
— Задний карман, — подмигнул, умудряясь при этом выглядеть невыносимо привлекательно и ни на грамм — пошло. Неясно, как в заднем кармане того, во что он был одет и что при должном уважении все-таки стыдно было называть брюками, помещался даже тоненький запаянный пакетик. Рылеев вскрыл его тоже — показалось бы пошлостью от кого угодно еще — зубами, пока свободной рукой помогал стянуть с себя брюки и белье хотя бы до колен, ухмыльнулся, поведя бровями: — Не возражаешь, я рукой?
Лучше уж в самом деле его заткнуть и занять уже более полезным делом — к счастью, он не умел, ртом надевать презервативы даже для него было бы, пожалуй, слишком. Трубецкой выдохнул сквозь зубы, почти толкнулся в руку, привычным движением раскатавшую резинку, придержал за бедра, пресекая чрезмерную спешку. Рылеев распластался по нему и влажно выдохнул на ухо:
— Я сам. Дома. Можно мы, пожалуйста…
В его «пожалуйста» было почти всегда куда больше подначивающей издевки, чем мольбы, но голос предательски пошатнулся на последнем слоге. Он был жаркий и тесный, хотя пытался, пытался, конечно, дышать спокойнее и глубже — расслабиться совсем не позволила собственная торопливость, он первым плавно качнулся вперед, собирая Сергееву рубашку складками на плечах. Хотел всего и сразу, лез с поцелуями или откидывался, насколько мог, назад, то и дело поспешно дергался, но все же давал удерживать себя, толкнуться глубже и медленнее, если хотелось; Трубецкой проигнорировал надрывающийся в углу стола телефон, почти думать забыл про дурацкое совещание, и только незапертая дверь забываться никак не хотела: там все время кто-то ходил, все время кто-то разговаривал, а Рылеев выгибался в его руках с такой самоотдачей, словно его это совершенно не заботило. Его стоны, обычно музыка для ушей, сейчас выдали бы их с головой, — Трубецкой зажал ему рот, втайне наслаждаясь тем, что нашел способ не смотреть хоть сейчас и не терять вконец голову от вида этих невыносимых губ, — он распахнул глаза, черные, безумные, будто без блика и без зрачка, и кончил от одного верного движения плотно сомкнутых пальцев. Быстро стал мягким, как восковым, несколько раз толкнуться в податливое расслабленное тело оказалось достаточно, чтобы самому откинуться на спинку кресла и безыдейно пялиться в потолок, поглаживая его по спине, в попытке перевести дух.
Наконец Рылеев закопошился, привстал, держась за его плечо, и потребовал ленивых послеоргазменных поцелуев. Отказывать ему теперь тем более не хотелось — Трубецкой с трудом разлепил веки, когда пришлось его отпустить, и нехотя пробормотал:
— Надо бы собираться…
Рылеев протестующе замычал, зарываясь носом куда-то под ворот его рубашки, и обхватил руками поперек груди. Моргнул очередным непрочитанным сообщением телефон. Трубецкой нежно пригладил рыжеватые кудри:
— Езжай домой и спи. Вечером продолжим.
Ждать от него активных физических действий не до, а после, было бы наивно и глупо, — Трубецкой аккуратно пересадил его обратно на стол и полез в ящик за салфетками. Что-то подсказывало, что собственный профессионализм до начала совещания уже не спасти, а вот Рылеева привести в божеский вид, завернуть в пальто, как было, и снова благополучно усадить в такси еще можно.
С проходной он выпустил именно его именно таким — легким, улыбчивым, в том же шейном платке, на который вряд ли теперь получится спокойно смотреть. Рылеев поцеловал его в щеку, вышел за турникеты и уже почти собрался уходить, но в последний момент все-таки не удержался:
— К половине седьмого жду. Не опаздывай.
Молчаливый диалог, никому больше не понятный, продолжался секунду, две, — затем он исчез в стеклянных дверях, а Трубецкой тряхнул головой, тщетно пытаясь сбросить наваждение, и с глупой улыбкой двинулся к лифтам.

[hitamyu]

АААААААААААААААААААА
УЖАСНО КИНКОВО, ВСЯ СГОРЕЛА, СПАСИБО

[Гость]

ух, как горячо автор, спасибо большое, очень зашло!

[Ни-Аптерос]

В его «пожалуйста» было почти всегда куда больше подначивающей издевки, чем мольбы, но голос предательски пошатнулся на последнем слоге.

Связных слов нет, кончилась как личность ещё на бледно-розовых следах. Кондратий просто стихия, оружие массового поражения, залипала на каждое его описание. У Трубецкого не было шансов, только сдаться на милость))

[Гость]

Автор, вы огонь, Рылеев огонь, Трубецкому могу только завидовать (и чуточку - сочувствовать, повезло мужику, но нервы, нервы какие нужны на это все). Спасибо!

[Гость]

Это исполнение горячо, как ад! Провокация во все поля, конечно, активнее некуда <3
От упоминания придуманного Трубецким звука и розового следа от ремешка можно сгореть заживо. Какая невероятная пара. Обоим завидуешь, от обоих пылаешь. Спасибо вам огромное, это было то, что нужно в начале рабочей недели))))

[Гость]

А Сергей не то чтобы и оказывал упорное сопротивление... Ну как перед такой красотой устоишь? Кстати, точно такое же сравнение со статуей видела в другом фанфике, тоже по трубелеевым, но там сравнивали Трубецкого.
Горячее исполнение!

[анонимный декабрист]

hitamyu, ух, прекрасно, что вы сгорели)
Гость в 15:17, спасибо!
Ни-Аптерос, автор сломался примерно там же) спасибо вам!
Гость в 1:13, дааа, нам всем только завидовать... думается, что никто не против такого мотания нервов. Спасибо))
Гость в 9:41, очень хорошо от ваших слов, автор даже зажегся снова и попылал еще))
Гость в 10:44, спасибо вам!

очень счастливый автор

[хотела бы я быть миссис хадсон]

ААААААААААААААААААааа, КАКОЙ ОГОНЬ, КАК ВЫ ВООБЩЕ, А
Как после такого в офис ходить
Спасибо, это было очень круто!

[анонимный декабрист]

хотела бы я быть миссис хадсон, ходить в офис с горячими приятными мыслями! И искать себе личного Рылеева Очень радует, что вам понравилось, спасибо!

Автор

[анонимный декабрист]

автор вдохновился локацией из «Петербургских тайн» (3 серия)

Исполнение 2; 1317 слов, R; канонный сеттинг, но герои холосты; публикация разрешена

Размах, с коим устраивались балы у Юсуповых, был темой для сплетен всего Петербурга, а среди приглашенных оказывалась добрая его половина. Исключением не стало и нынешнее торжество — Кондратий то и дело кивал, отвечал на рукопожатия, приветственно улыбался. Улыбка всегда выражала разное, за полчаса сменив сотню оттенков: от оценивающего интереса до заговорщицкой хитрецы, от радости узнавания до желания не узнать вовсе. Князь Трубецкой, явно того не ожидая, был удостоен лишь приподнятого краешка губ.

Поэт, обычно говорливый настолько, что провоцировал заставить себя смолкнуть единственным способом — поцелуем, — не захотел поддержать беседы. Ускользнул, оставив Сергея с чувством недосказанности на языке. И пока Трубецкой подпирал собою колонну, втянутый в стандартный обмен любезностями, он танцевал полонез с Анной Бельской. Чрезвычайно, по всей видимости, учтивый, Кондратий не давал угаснуть румянцу на хорошеньком лице — оно сияло в восторге.

Развлечь разговором даму Рылеев не отказался: князь наблюдал, как тот, отведя Бельскую к креслам и предложив искрящий фужер, задержался подле нее. В итоге откланялся — затем лишь, чтобы через минуту-другую рассмеяться в компании офицеров. Мишель что-то вещал — артистично, с задором и бурной жестикуляцией, — чем изрядно веселил остальных. Но стоило Трубецкому подойти к ним, и байки о полковой жизни Кондратия занимать перестали; он вспомнил, что обещал Тевяшевой вальс.

Пленив очередную красавицу галантнейшим обхождением, Рылеев присоединился к кружку деятелей искусства — вскоре внимание принадлежало ему. Выдал несколько шаржей, никого оными не оскорбив, чему Сергей подивился. За поэтом водилась дерзость; он держал наготове словцо, чья острота иных возмущала до багровения щек и нескрываемой злобы. Пару раз он становился причиной пересуд едва ли не больших, чем Пушкин, а сегодня был подчеркнуто мил. Со всеми, за исключением князя, коего будто и не заметил. Но, принимая аплодисменты, Кондратий оправил платок весьма характерным жестом — Трубецкой ощутил, как розовеют скулы. Образы из совместных ночей он спешно прогнал — только Рылееву его заминки хватило.

Недосягаемый, дразняще-верткий, он терялся за колоннами и средь пышности платьев; являл себя, дабы снова исчезнуть. Каждый танец превращался в мучительное ожидание — досадой заканчивался перерыв. Сергей поклонился графине Лаваль, думая, кого пригласить после, и совершенно того не желая. Обрадовался: объявили мазурку. Мазурки Рылеев не любил, предпочитая ей сплетни за бокалом шампанского, и князь понадеялся использовать эту привычку.

Кондратий и впрямь ныне был без партнерши; остановился в дверях, словно что-то или кого-то высматривая. Взгляды их встретились, и Трубецкому сделалось ясно: именно его искали вызывающе честные глаза и именно ему предназначалось увидеть, как поэт направляется к лестнице. Поспешить следом, извинившись пред Муравьевым-Апостолом, который звал пригубить вина вместе с товарищами; усилием воли не сорваться на бег. Выдохнуть, когда помпезность, шепотки, шелест юбок окажутся за спиной. Опустить ладонь на лакированные перила. И ступень за ступенью приблизиться.

Рылеев позволил себя поймать у основания лестницы; под нею, величественной и широкой, находился уютно обставленный закуток. Шагнув в его сень, поцеловать себя тоже позволил. Пробормотал:

— Не думал я, князь, что Вы столь легковозбудимы… О Ваш взор можно было обжечься! — и сокровенно понизил голос: — Я не против сгореть.

Это признание, незатейливое и лаконичное, заменило тысячу объяснений — Сергей рассмеялся. Тихо, восхищенно и ласково, с бархатной хрипотцой. А потом обнял Рылеева так, что не вывернуться, подтолкнул к стене — в темень, кою не достигал свет канделябра. Зарылся в пахнущие коричным десертом волосы и бедрами вжался невыносимо сладостно, откровенно. Поэт вздрогнул в объятии, ладный и стройный, выгибаясь, чтобы чужая грудь не загораживала ему обзор.

Едва ли место, открытое с двух сторон и расположенное под многолюдным залом, можно было считать укромным. Застать их — разалевшихся, жадных до ласк, с блестящими пьяно глазами — труда б не составило: всего-то пройти две трети ступеней и посмотреть налево. Но Сергея это почти не трогало — стало совсем безразлично, когда губы его, спустившись от уха к шее, наткнулись на сатиновый платок. Он чуть не взвыл от досады и обожания; Кондратий понятливо отстранился, развязал. Кожа у него была невозможно белой и гладкой, и поцелуи он принимал охотно, сгребая пальцами кудри. Оголенными, к слову, пальцами: перчатки упали к ногам вслед за кремовой тканью.

— Здесь воистину грандиозно, — на выдохе прошептал поэт. — Под одной только лестницей не каморка — целая комнатка! И точно для нас.

— Вы болтливы как всегда не по делу, — с нежностью пожурил Трубецкой.

— Отчего ж…

Договорить не успел, прерванный ладонью, бесцеремонно накрывшей рот. Распахнул глаза не то испуганно, не то возмущенно — Сергей без слов извинился. Взглядом упросил помолчать.

Наверху, у дверного проема, раздались женские голоса. Зазвенел смех, зашуршали подолы, что-то клацнуло — Трубецкой с Рылеевым обмерли. Взмолились, чтобы догадка их оказалась верна и дальше зеркала на лестничной площадке — во весь рост, в резной позолоченной раме, — дамы не пошли. Те в самом деле застыли у него, видно, возвращая прическам опрятный вид и проверяя, не развязалась ли какая ленточка. Князь забыл о дыхании, пока они, обменявшись комплиментами, не удалились обратно в зал. Отпустил наконец Кондратия — тот кивнул восторженно-шало и умостил руку на его бедре.

Сергей покачал головой:

— С ума Вы меня, а то и в могилу сведете.

— Ну-ну, полно Вам! Какой острый момент. Мечтал испытать.

— И нарушить не только правила бала, но и любые приличия в целом? — уточнил Трубецкой, почувствовав, как юркие пальцы разобрались с лацбантом.

Рылеев не нашел, что ответить, — или не захотел. Вместо этого припал к губам поцелуем, требовательным и влажным, и приспустил обоим белье. Суетливо залез в карман фрака — излюбленный цвет, где кофе меньше, чем молока, Сергею уже чуть не снился — и выудил оттуда флакончик. Не зная, стоит ли ему удивляться, князь безмолвно пронаблюдал за маслянистыми каплями, что полились в ладонь, за ловкостью при закручивании миниатюрной крышки. Через мгновенье сделалось не до того: Кондратий обхватил его — медленно, скользко. Прошелся вдоль со вниманием, уместным никак не в гостях, в опасении быть застанными кем и когда угодно. Сжал чувственно, с явным намеком, и вынудил посмотреть в глаза:

— Прошу, снимите перчатки. Ваше тепло мне милей, да и мы сейчас не на бале.

В его тоне твердь сочеталась с трогательной мольбой, в изломе бровей угадывалась непреклонность — Трубецкой подчинился. Одну за другой стянул зубами, не желая прерывать тактильный контакт, и понял, как истомился по его нежности, когда обрамил лицо. Ничего больше не успел: Рылеев вдруг извернулся, оказываясь к нему спиной и в оной же прогибаясь, белея упругостью ягодиц.

— Нам желательно подоспеть к котильону, — заметил он.

— Но… — Сергей недоговорил, беспомощный в части откровенных бесед.

Кондратий обернулся через плечо:

— Я готов, к чему томить нас обоих? — и вильнул бедрами столь призывно, столь дразняще и грациозно, что у князя не только вопросы — терпение кончилось.

Не возникло желания притираться, подолгу обводить и надавливать, хоть о бережности он не забыл; проник одним слитным, плавным движением. Рылеев, издав полувздох-полувсхлип, подался навстречу. Опираясь о стену левой рукой, свободную князь разместил на плоском подрагивающем животе, разгоряченном под тканью. Огладил широко и щекотно, подбираясь к груди, дождался беззвучного стона — поэт всегда был здесь очень чувствителен. Он наверняка прикусил губу, чтобы после облизывать и жаловаться на ранки, напрашиваться на поцелуи.

Было нечто щемяще-острое в том, что Кондратий молчал, даже дышать старался неслышно. Привычный к словоохотливости, от коей пылали кромки ушей и внизу все сводило, Трубецкой видел его провоцирующе открытым в этот момент. Податливым и пластичным, беззащитным намеренно. Изящность рук казалась теперь особенно тонкой, выделялся рисунок суставов и вен, и в напряженной белизне их читалось столько интимного, что сердце билось у горла. Сергей смотрел вниз, туда, где они соединялись друг с другом, сжимал пальцы на узком бедре и все старался приподнять фрак, обнажить поясницу. Красоты чужой, думал, не вынесет.

Вскоре и впрямь не вынес. Задрожал на глубоких, мощных толчках, прикусил щеку изнутри — только руку сместил перед тем, как затихнуть. Рылеев под ним, отяжелевшим, напрягся — в иной обстановке непременно бы завозился, возмущаясь и хныча; князь довел его до пика почти рефлекторно.

Довольный собой и считающий, верно, что свою часть перевыполнил, Кондратий двигаться не хотел. Обождал, пока Трубецкой приведет в порядок его костюм, завяжет платок и вручит перчатки; ухватился, обведя золотую кайму эполета, за подставленное плечо. С обмундированием князь справился быстро — через пару касаний губ и обещанье продолжить ушел наверх. Рылеев, весь в томных мечтах, задержался у зеркала; подвернул аккуратней манжеты, пока румянец не остыл, лишь едва-едва розовея.

Остаток вечера он провел не в пример ленивей начала: покачивал в руке фужер да наблюдал, как меняет партнерш Трубецкой. Котильон, впрочем, танцевать и тому расхотелось.

У дамы, приглашенной Сергеем, был слишком знакомый смех.

[Гость]

анонимный декабрист, дорогой автор 2, это так кинково и горячо, что подо мной сгорел стул, пол и вообще все, что могло сгореть. Читаешь и буквально на всех уровнях разделяешь чувства князя... а кто бы устоял? Когда Трубецкой зубами снял перчатки, просто закончилась как личность. Спасибо вам за лучшее начало дня!

[Ни-Аптерос]

Автор 2, как же классно! Исторический сеттинг уже кинкище, а уж сам сюжет... Сначала залипла на прекрасное описание траектории Рылеева на балу, потом сгорела вместе с ними обоими под лестницей.

[МКБ-10]

Да что ж такое. Хотела прочесть на ночь - и как теперь спать!
Хочется цитировать отдельные фразы и восхищаться ими безостановочно:

именно его искали вызывающе честные глаза

Вот тут просто сразу - узнавание: это он! Да, так только о Рылееве и можно сказать!

— С ума Вы меня, а то и в могилу сведете.

Аааа! Сведет, еще как сведет! Но тебе понравится))))

— Прошу, снимите перчатки. Ваше тепло мне милей, да и мы сейчас не на бале.

Это огонь просто!

Рылеев, весь в томных мечтах, задержался у зеркала; подвернул аккуратней манжеты, пока румянец не остыл, лишь едва-едва розовея.

Ну просто слов нет, как это хорошо, как будто видишь их обоих, ох!
Автор, этот текст поджигает небеса просто! Бросаю в воздух чепчики: вы додали так додали, ура вам!

[анонимный декабрист]

Автор 2 выражает всем сердечную благодарность за отзывы

Гость, очень рада, что мое предрассветное тление обеспечило вам начало дня с огоньком!

Ни-Аптерос, выражаю солидарность касаемо исторического сеттинга: поначалу неприглядная для меня заявка сквозь его призму новыми красками заиграла, ей-богу.
Счастлива, что вы оценили их времяпровождение!

МКБ-10, невыразимо приятно видеть цитаты с емкими — и лестными, чего греха таить — комментариями. Спасибо за внимание к ним!

[Гость]

Гость 11.01.2021 в 10:44
фанфик "Как банный лист", конструкция полностью идентична