Заявка 3.12

[Union of salvation]

Трубецкой занимается вебкамом, не для денег, а потому что нравится себя показывать незнакомцам. Пусть кто-нибудь его застанет за этим делом.

запись создана: 08.03.2021 в 21:29

Comments

[анонимный декабрист]

Сергей М-А/Сергей Трубецкой, "Сделай мне приват", 1794 слова, отрывки публиковать можно.

1 часть

Раньше Сережа не любил ночные смены, когда нужно было дежурить в серверной, борясь со сном и тщетно пытаясь занять себя интернетом и бесконечным кофе. Но несколько недель назад все изменилось настолько, что он изнывал от нетерпения, запихивая в сумку ноутбук и гипнотизируя часы, никак не желавшие показывать время, не слишком раннее для выхода из дома.

Ноутбук брать было не обязательно, начальство обычно сквозь пальцы смотрело на то, чем сотрудники занимались во время дежурств – лишь бы не спали; но то, чем собирался заниматься Сережа, попадало и под неподобающее поведение, и под порочащий компанию контент, и даже хоть и с трудом, но под запрещенные уставом отношения с коллегами.

Усевшись так, чтобы экран ноутбука не оказался в поле зрения камеры наблюдения, Сережа залогинился в видеочат.

Он нашел его случайно, во время одной из таких же мучительных смен, избежать которых не было никакой возможности. Сережа сам не помнил, какой из идиотских запросов выкинул его на французский сайт с сомнительным содержимым — Сережа потянулся было закрыть окно, устыдившись сам себя, но тут же на себя и разозлился.
Не кстати вспомнился приятель Миша, в шутку называвший Сережу котиком. Котиком ему быть вовсе не хотелось, а хотелось быть как Миша. Миша вечно попадал в разной пикантности ситуации и изо всех сил этим наслаждался — то умудрялся на спор отсосать первому встречному в туалете ресторана, то хохоча рассказывал, как снятый в клубе мальчик отказался брать с него деньги после проведенной вместе ночи, а потом настойчиво предлагал повторить.

Сережа на его фоне казался себе скучным и неповоротливым, и то, как рука сама дернулась, чтобы отгородиться от неловких фото, только подтвердило данную себе характеристику. И тогда Сережа позволил, а вернее, заставил себя пристальнее изучить содержимое, хоть происходящее и не походило на начало увлекательной истории, которой можно будет потом поделиться.

Он наугад кликнул мышкой на один из рекламных баннеров, предлагающих «изысканные удовольствия», и естественно угодил в видеочат. Внутренний голос не переставая отговаривал от глупых поступков, но Сережа уже решил действовать на зло самому себе и прекращать не собирался. Зато мысленно поблагодарил родителей, отдавших его в свое время во французскую спецшколу. Это существенно облегчило процесс регистрации, которая, в свою очередь, несколько облегчила его банковский счет.

«И вот ты уже платишь за то, чтобы подрочить», — ехидно прокомментировал внутренний голос, но Сережа был неумолим. Вряд ли он получил бы от этого события хоть какое-то удовольствие, если бы не наткнулся в галерее на знакомое лицо.

Он едва не пролил на себя остывший кофе, когда с нечеткой фотографии на него в упор посмотрел Сергей Трубецкой, с которым они уже год работали в одном отделе. Сережа решил было, что ошибся, но Трубецкого сложно было с кем-то спутать, слишком у него была приметная внешность: он был бессовестно красив, худ, четко очерчен, словно вылеплен гениальным скульптором, уделившим внимание даже морщинкам возле губ, превратив их из изъяна в украшение. Наверное, он был бы еще красивее, если бы все время не казался чуть заспанным и отстраненным — смотрел не на собеседника, а сквозь него. Именно этот взгляд и развеял последние сомнения. Под снимком горел значок онлайн, и Сережа снова решительно кликнул мышкой. Ко всем прочим неприятным ощущениям немедленно добавилось чувство неловкости за вторжение в чужую жизнь.

Видеотрансляция развернулась во весь экран, и Сережа мигом забыл обо всех своих сомнениях, их просто отключило, из всех доступных чувств оставив только зрение: белая стена, такая же белая аскетичная мебель, все это предназначалось только для того, чтобы не отвлекать от главного — от Трубецкого. Из одежды на нем были только трусы, не скрывающие, а, скорее, подчеркивающие угадывающийся под ними напряженный член. Он не делал ничего особенного, и в то же время особенным было каждое его движение, то, как он поворачивался, как гладил себя по груди и животу, очерчивая выступающие мышцы пресса, как улыбался, мечтательно и безразлично, как откровенно любовался собой. И взгляд его, направленный сквозь глаз объектива, сквозь Сережу, сквозь саму реальность. Сережа был готов поклясться, что за камерой висит зеркало, скорее всего огромное, во всю стену, и именно в него смотрит сейчас Трубецкой, лаская кончиками пальцев свою гладкую кожу.

Он не раздевался, не реагировал на просьбы в чате показать побольше, полностью игнорировал происходящее. Трубецкой был целиком сосредоточен на себе самом. Будто впервые себя рассмотрел и даже не пытался скрыть, как его завораживает увиденное и какое удовольствие ему доставляют даже мимолетные прикосновения к себе, и Сережа так же завороженно следил: за изгибами рук, за поворотом головы, за тем, как Трубецкой прикусывал нижнюю губу, точно изнывая от нетерпения. Время схлопнулось, зрелище погружало в транс, и не одного Сережу — тех, кто, подобно ему, не настаивал на каких либо дополнительных ухищрениях, было значительно больше случайных желающих увидеть что-то погорячее.

Трансляция оборвалась внезапно, оставив Сережу с ощущением пустоты и болезненной тяжести в брюках. Он с трудом дождался окончания смены — дрочить на работе казалось верхом глупости — и только дома, встав под горячие струи душа, дал волю рукам. А в следующий раз, оказавшись ночью в серверной, набрал знакомый адрес раньше, чем успел себя спросить, для чего это делает.

[анонимный декабрист]

2 часть

История повторилась полностью, правда, на этот раз Сережа сумел ненадолго вытащить себя из транса, чтобы рассмотреть устройство этого чата и обнаружить, что немногочисленные зрители то и дело отправляют Трубецкому донаты. Сережа обругал себя за жадность и эгоизм, разумеется, за все нужно платить, и тут же отправил денег, молча, так и не придумав, что написать по этому поводу в чате. И тут же погрузился в созерцание, моментально позабыв обо всем. Никогда прежде он не думал, что может испытывать подобные чувства, завороженность какую-то, от такого скромного, в подобном месте даже целомудренного, контента. Но он испытывал, ему нравилось смотреть, как ладони скользят по плечам, как шея изгибается приглашающе, как дрожат непозволительно длинные ресницы. И как время становится вязким, как кисель, переставая иметь значения.

На четвертый раз Сережа признался себе, что впал в зависимость. Он думал о Трубецком постоянно и постоянно же сталкивался с ним в офисе или в лифте, забывая, что они коллеги и прежде здоровались и перекидывались ничего не значащими фразами, обсуждали выходные. Теперь на Сережу обрушивались немота и ступор, и все, на что он был способен, – короткий кивок и жалкое подобие улыбки. Он боялся, что Трубецкой о чем-нибудь догадается. Вряд ли он был бы рад, если бы о его ночных подработках кто-то узнал.

Однажды Трубецкой сам заговорил с ним в курилке о проекте, над которым они работали. Абсолютно дежурные, ничего не значащие фразы, но и они сбивали с толку. Сережа смотрел только на его губы и поминутно забывал отвечать, ему даже показалось, что в какой-то момент в уголке этих губ мелькнула усмешка, не злая, а словно бы понимающая. Или даже одобрительная. Довольная и сытая. Он спешно закончил эту неловкую беседу и еще долго не мог понять, произошло ли это на самом деле или он сам себе все придумал, влипнув эту ситуацию и собственные иллюзии, как оса в варенье.

В чате то и дело просили Трубецкого о привате, но он его словно бы не читал, лишь изредка скользил взглядом по невидимому экрану монитора, не находя там ничего, достойного внимания. И Сережа тоже решился, попросил однажды, с трудом вспоминая французские слова и ни на что не надеясь, не ожидая получить желаемое. Он мучительно хотел, чтобы и по его сообщению так же безразлично скользнули взглядом, хотя бы краем сознания отметив его существование.

Экран трансляции погас и тут же вспыхнул снова. Теперь Трубецкой смотрел прямо в камеру, вопросительно и выжидающе. Точно проверял. Не разочарует ли его Сережа, не попросит ли чего-то пошлого и глупого. С трудом уняв дрожь, Сережа потянулся к клавиатуре и написал короткое «покажи себя». И даже в этих нескольких словах умудрился, кажется, сделать миллион ошибок, чертов французский совсем вылетел из головы, и он едва не начал набирать на русском, но вовремя спохватился. Трубецкой несколько секунд изучал написанное, а после коротко кивнул. И прошептал что-то, но Сережа не смог угадать по движению губ, а звука в трансляции не было, ни сейчас, ни до этого. Никогда. Трубецкому не нужен был никакой фон, ему было достаточно самого себя.

Тишина выбралась из монитора и окутала собой все, она сделалась удушающей, когда Трубецкой наконец разделся полностью. Он даже дрочил красиво, словно действительно себя показывал. Четко очерченный, рельефный, состоящий наполовину из острых углов, он казался одновременно зыбким и не существующим в реальности. Пальцы обхватывали напряженную плоть и их движения были плавными, завораживающими. Ритм не сбивался ни на секунду, даже когда взгляд Трубецкого вдруг сфокусировался и он посмотрел с экрана на Сережу и облизал губы. И выдохнул протяжно, даже без звука. Сережин мечущийся в горячке рассудок безошибочно расшифровал движение рта. Он не усомнился ни на мгновение, что Трубецкой получает удовольствие от происходящего, ни разу не сомневался ни прежде, ни теперь. Слишком тягучими были его движения, слишком конвульсивно двигались бедра навстречу собственным ласкающим рукам, слишком естественно гнулось красивое тело, будто захлебываясь в сладкой истоме.

Трансляция снова оборвалась без предупреждения, и Сережа еще битых полчаса сидел неподвижно, глядя прямо перед собой. Трубецкой превратился в пятно на сетчатке. Как если бы Сережа слишком долго смотрел на солнце, а потом долго не мог сморгнуть заслоняющие реальность неровные блики. Только этими бликами были скользящие вверх-вниз длинные пальцы.

На следующий день он не выдержал, подошел к Трубецкому и предложил куда-нибудь сходить. Губы снова изогнулись в понимающей усмешке. И сказали «конечно, я согласен».

В оставшиеся до выходных дни трансляций не было, и Сережа был этому даже рад — ему удалось заставить свои пятна на сетчатке хоть немного померкнуть. Не окончательно, но достаточно для того, чтобы поддерживать разговор. Он задавал вопросы, что-то рассказывал, они даже смеялись. Сереже как-то удавалось не отвлекаться ежесекундно на то, как щеки Трубецкого раскраснелись от выпитого вина, как его сжимает бокал, как вскидывает голову, когда смеется, на ямочки на его щеках. Все было почти нормально. И Трубецкой смотрел только на него, внимательно и с интересом. Это было намного лучше, чем в видеочате.

- А ты красивый, — вдруг сказал Трубецкой, когда они стояли у его подъезда, прощаясь. И Сережа не выдержал, потянулся и поцеловал, до последнего ожидая, что сейчас наткнется на ледяную стену. И вздрогнул, когда тонкие руки, на которые он так долго смотрел, обняли, а губы ответили на поцелуй, охотно и порывисто.

- Зайдешь? — прошептал Трубецкой ему на ухо, отстраняясь. Губы скользнули по мочке уха, и по позвоночнику пробежала горячая дрожь. — Сделаю тебе приват.

- Откуда ты… — начал было Сережа.

- Ты очень умный, но очень глупый, — Трубецкой коротко рассмеялся. — Я вижу, от кого приходят переводы. Даже заблокировать тебя хотел сначала.

- Почему не заблокировал? Я никому не говорил, если ты об этом, — Сережа испытал отчетливый приступ паники, решив, что Трубецкой просто хочет проучить его за излишнее любопытство. Но объятие длилось и длилось, пальцы скользнули вверх и запутались в Сережиных волосах, заставив сердце пропустить несколько ударов.

- Я знаю, что не говорил, — Трубецкой склонился к самому его лицу, почти кусаясь своими губами Сережиных. — Поэтому и не заблокировал. Так ты зайдешь?

- Зайду, — только и смог выговорить Сережа.

- Деньги, кстати, я тебе верну. У нас с тобой все было по обоюдному согласию, я сам хотел. Потому что, кажется, нашел своего идеального зрителя.

Дверь подъезда глухо захлопнулась за их спинами, и весь мир погрузился в тишину.

[Гость]

Ну все, с Сережей можно попрощаться, больше мы его не увидим, его Трубецкой скушал
Только решился на эксперимент и так влетел, бедняжка. Очень нравится Трубецкой. Вот это самолюбование - это же такой кинк, у него бы поучиться.
Спасибо, автор, теперь смотрю неприличные картинки у себя в голове, само то, в самый раз!

Заказчик

[генвария]

ух горячо пожар,угли. дымилась вместе с Серёжей, кажется, и правда, бедный человек.
спасибо, автор, отличный текст!

[Гость]

Как... будоражаще. Как будто реально подглядываешь за всей ситуацией. Куда слать донат, чтобы нам рассказали о них побольше, дорогой автор?
Ошизенно описан дива-Трубецкой в поисках идеального зрителя.
И как ему все-таки повезло (реально повезло!) с Сережей. Потому что те развернутые эпитеты, которые он использует, когда у себя в голове Трубецкого описывает, это же не про похоть. Это восхищение, беспримесное и чистое.
Такие прекрасные оба. Прямо спасибо! Прямо отогрели душеньку!

[Графиня Барбосса]

Ну все, с Сережей можно попрощаться, больше мы его не увидим, его Трубецкой скушал

Заказчик, что де вы сделали! Сразу представила сценарий, где Трубецкой хтонь, завлекает самых впечатлительных (они самые вкусные), а потом как самка богомола откусывает головы, но тут должна быть ситуация, когда Сережа такой кот, что даже у хтони рука не поднялась и пасть не открылась!
Очень рада, что вам понравилось!

генвария, такая любовь каждый раз, нельзя просто взять и написать Сереж, у которых все плохо, должно быть все хорошо и максимальная любовь. Рада, что понравилось!

Гость,

оввв спасибо за такой чудесный отзыв, я прямо растрогалась, ужасно рада, что получилось передать это вот искреннее любование, именно что не про похоть даже, вот поэтому Сережа и есть идеальный зритель

[Siegfrieda]

Графиня Барбосса, теперь повторяю про себя "Трубецкой - хтонь, Трубецкой - хтонь". Прекрасное направление мысли, прекрасное.
Спасибо за исполнение! И за возродившуюся веру в сережей!

[Siegfrieda]

Я хозяин этого беспредела

725 слов, Сергей Трубецкой, Павел Пестель, 1/?

Поиски той точки в своей жизни, где он оступился и совершил ошибку, оказались бессмысленны, потому что, по зрелом размышлении, ошибкой был каждый его шаг. Казалось бы, самое главное, где он налажал: это позволил Пестелю иметь свой ключ от их (теперь его) с Мишей и Сережей съемной квартиры уже после того, как они распрощались с ним и съехали строить собственное семейное гнездышко. Но если смотреть глубже? С самого начала не стоило приглашать двух студентов-первокурсников снимать вместе с ним жилье, хотя и слишком просторное для него одного, чертовски удобное и расположенное недалеко от универа. Не стоило так же завязывать с ними дружбу и знакомиться через них с третьекурсником Пашкой Пестелем - человеком ему противным во всех вопросах, хотя и безоговорочным умницей. И категорически не стоило доходить до того уровня фамильярности, когда выдать дневавшему и ночевавшему у них Паше запасной ключ показалось отличной идеей. Нет, если смотреть в корне - не стоило вовсе приезжать из родного города в Питер, хотя Трубецкой слабо представлял, как отвертелся бы от семейной традиции строительства блестящей карьеры. Женился бы? Тьфу.
Но попытка стоила того, чтобы избежать обрушившийя на него позор. 

Конечно, можно было решить дело еще проще: не пользоваться забытым бывшими соседями неразлогиненным аккаунтом на порносайте - безусловно, безобразие авторства никогда не знавшего стыда Миши. (Господи, он еще что-то говорит о стыде). И не перенастраивать его на свою почту, честно дав себе неделю убедиться, что аккаунтом действительно больше не пользуются, но обретшая новую гармонию в отношениях парочка, видимо, не нуждалась пока в подпитке извне.

Сергея не заинтересовала история Мишиных просмотров, он благородно вычистил ее, не задерживая взгляд на названии роликов, а вот розовая плашка со словом Submit в углу экрана - очень даже. И он сел настраивать веб-камеру.

Как он вообще к этому пришел? Очень просто: он всегда об этом думал. Всегда любил быть центром внимания и любил, чтобы между ним и внимающим была дистанция. И почему-то эта дистанция возникала даже с теми, кто был ему близок, как будто он боялся что с короткого расстояния они увидят неприятные подробности, и откажутся от него. Проще всего сокращать дистанцию было с теми, кто его не интересовал, лучше - кого не знал, еще лучше - с теми, кого он никогда не видел.

Он никогда не показывал лишнего, ни лица, ни обстановку комнаты. Он давал только то, что от него действительно хотели, и все участники были удовлетворены сверхмеры: для ежемесячной оплаты он прицепил левый банковский счет, и на него то и дело сыпались донаты от поклонников. Деньги были не нужны, но внимание приятно грело душу.

Несколько месяцев он жил в комфортном покое, скрасившем воцарившееся в пустой квартире одиночество.

О Пестеле он не вспоминал даже, подсознательно был уверен, что пятилетнее знакомство отвалится вместе с уехавшими друзьями, что в отрыве от Сережи и Миши и закрученных, как пружина, споров на околополитические темы Пестеля он не интересовал.

В этот день - в этот день из мер предосторожности против вмешательства извне были только повернутый на два оборота замок и задернутая штора. Даже дверь в комнату, где стоял компьютер и где раньше размещались его квартиранты, не прикрыл. Он никого не ждал. В последнюю очередь не ждал Пашу. И совершенно точно о нем не думал.
О чем он думал? Теперь уже не вспомнить, но явно там кто-то восторгался его телом, обнаженным полностью, изогнутой спиной, красивыми длинными пальцами, двигавшимися по члену. Кто-то задерживал взгляд на ключицах, тренированых грудных мышцах, на животе, на бедрах, на стройных ногах и узких щиколотках, на поджавшихся пальцах, пусть этого и не было видно на камеру, но этот некто бы обязательно оценил…

Он лениво смотрел на комменты в окне чата: все были ожидаемо хвалебны, удовлетворенно зажмурился и приготовился довести себя до оргазма; сегодня он уже достаточно всех развлек. Он подумал о ком-то, для кого не был бы просто развлечением. О ком-то, кого он бы потряс своей красотой, кто был бы нем от нее, кто был бы вынужден перешагнуть через себя из-за нее. Может быть, подавить в себе робость. Может быть, неприязнь.

В коридоре шаркнуло, зашумело, но он пропустил это мимо ушей, слишком увлеченный, забывшийся. В его воображении кто-то не смел приблизиться к нему, но умирал от желания это сделать, и Трубецкой милостиво позволял ему, потому что умирал от желания это сделать.

- Эй, Серый, ты дома? - спросил из-за двери полузабывшийся голос, и Трубецкой оглянулся и встретился с Пашей взглядами.
Из всего марафона стыда был в произошедшем Самый Стыдный момент: то, как он, увидев замершего в дверном проеме Пестеля, кончил, будто нажали на кнопку, включившую в его голове оргазм.

[МКБ-10]

Ооо… Как здорово закидывается крючок.
Красота, которая вынудит переступить через себя. И Пестель, которому все-таки нужны не только разговоры.
И оргазм, включённый в этот момент, как по зразу.
Все это вместе вызывает дрожь и хищное предвещение.
Это великолепная акулья история. Пусть она продолжается!
Хочу, чтобы они оба через себя переступали неоднократно:3

[Siegfrieda]

МКБ-10, спасибо, дорогой котан, что не даешь мне захиреть!

987 слов

Ноги еще дрожали, а он уже встал, вжал кнопку питания так глубоко в корпус, что, кажется, убил процессор, и ломанулся к Паше, как был, голый, схватил его за рубашку, и пользуясь их взаимным шоком, ему придавшем сил, а Паше - сбавившем решимость, дотолкал его до прихожей, не слушая лихорадочного "Погоди, стой, не психуй", и выставил на лестничную площадку, хлопнув в спину дверью.
Паша осторожно поскребся, что-то сказал, но Сергей так грянул ладонями о поверхность двери, что заглушил все слова, и убрался к себе в комнату, подальше от Паши, подальше от комнаты с компом.
Он даже не запер замок. Он даже не отобрал у Паши ключи.




Вечер он провел, перепроверяя пройденный жизненный путь на предмет неизбежности появления на пороге своей комнаты, где он дрочил на камеру для толпы невидимых зрителей, Павла Ивановича Пестеля.
Блядство.
Когда он добрался до телефона, дребезжащего где-то на периферии сознания, от Паши там было несколько звонков и три сообщения: "Извини.", "Нет, правда, прости, я должен был предупредить, что приду." и "Не смущайся" с подмигивающим смайликом вместо точки.
На тумбочке в прихожей откуда-то взялась бутылка коньяка и сетка с лимонами - видимо, забытое Пашино подношение за нежданный визит. В счет своего потрясения Сергей откупорил бутылку и отхлебнул прямо из горлышка, а потом снова убрел в спальню, зарылся под одеяло, так и не одевшись, весь липкий от выступевшего и мгновенно высохшего пота, грязный, заляпанный.




Звонок будильника, вызвонивший его в утро понедельника, оборвал дикий, вылезший откуда-то из недр прошлого кошмарный сон, где он пришел на экзамен голым и неподготовленным. На работе он привычно влез в шкуру эффективного менеджера, с той только разницей, что не присоединился к коллегам на обеде в столовке по соседству, потому что все время чувствовал под горлом удушающий тошнотворный ком страха. Разумом, чего боится, он понять не мог. Паша не был способен на подлость. Он не стал бы строчить об увиденном в Фейсбуке, где они оба имели небольшую аудиторию, в основном благодаря спорам, которые, вдобавок к кухонным стычкам, вели и в интернете. И общим знакомым он не расскажет. Но по всему выходило, что самое страшное уже произошло: узнал, увидел сам Паша, и этого назад было не откатить, и выправить случившееся было никак нельзя. 




А вот сделать хуже, как оказалось, можно. В конце рабочего дня от Паши с курьерской доставкой пришли цветы. Хорошо, что его соседи по крошечному кабинетику успели свалить домой, и Трубецкой без зазрения совести заперся, едва ввалившись дверь с этим даром. Между желтыми и фиолетовыми цветами втерлась серенькая бумажка, даже не цветной стикер, с "Извини " пашиным почерком. Вот, значит, что он выбрал. Какое тонкое издевательство.
Расценить этот жест иначе просто не получалось, хотя Трубецкой, в отчаянной попытке нормализовать ситуацию, попробовал. Но через пестелевское к нему презрение, по уровню сложносочиненности возведенное в ранг искусства, глупая сентиментальность не пробивалась никак. Казалось, случись с Трубецким менее нелепая беда, даже тогда Паше тяжело будет сочувствовать ему, как он посочувстововал бы обычному человеку. 
А цветы были очень красивые, как раз в его вкусе, и от черной обиды, что подаривший их не имел в виду порадовать Трубецкого, а только задеть его с изысканной жестокостью, он вжался лицом в подобранные друг к дружке бутоны, сминая и ломая лепестки, чувствуя за ароматом болотный запах долго простоявших в воде стеблей. Он забрал помятый букет с собой, думая выкинуть по дороге, но в итоге довёз до дома и, не пожелав оставлять никаких подозрительных свидетельств в урне рядом с подъездом, отнёс в квартиру, а потом почему-то поставил в воду, даже не из нежных чувств по отношению к цветам, скорее как напоминание, что подлость повсюду и никому нельзя верить.
Он занялся привычной вечерней рутиной: вымыл оставшуюся с завтрака посуду, сунул размораживаться в микроволновку куриное филе, поставил вариться рис, а сам занялся овощами, особенно педантично вымыв перцы, салат и помидоры под струей ледяной воды. Хотелось разрыдаться, как в детстве. Хотелось позвонить Серёже с Мишей и спросить у них совета. Но больше всего - хотелось, чтобы всё это перестало с ним происходить. Стыдные воспоминания всплывали в сознании, как будто подчиняясь пыточному механизму, установленному прямо в голове Сергея. Вот он сидит, обнаглевший, зарвавшийся в самолюбовании и безнаказанности, бесстыдно передергивающий на тот восторг, который вызывал у сетевых извращенцев. А вот - реальный, хорошо его знавший - ему цену знавший, - измеривший его и нашедший легким Паша Пестель, стоит в проеме, сжав до побелевших костяшек дверной косяк, и на его лице - удивление вместе с озарением, как будто он вот тут, только что, расщепил в Трубецком последний элемент, и в нем не осталось ничего непонятого. В другом мире - признавался себе Трубецкой, это могло бы даже понравиться. В другом мире, это могло бы завести. Ведь это было внимание, интерес, то, что ему так нравилось, и Паша так хорошо смотрелся с этим интересом в глазах, который вспыхнул, как огонь, и так ярко, что в тот момент Сергей не выдержал, его будто окатило эти взглядом и...

Телефон пиликнул уведомлением, и, увидев высветившуюся иконку Фейсбука и Пашину фамилию, написанную латиницей, он чуть не стесал себе палец да кости.

Паша выцарапал из недр их старую дискуссию, так видимо ни на чём не закончившуюся, как множество их дискуссий, и добавил к ней новый комментарий. Всего лишь. Успокоив зашедшееся от ужаса сердца, Трубецкой пару минут поразмыслил над пустым окошком нового сообщения. Нежелание иметь с Пашей вообще никаких дел вдруг сменилось новым зудом не оставлять за ним последнее слово. И зная наперёд, что никто из них никогда не сможет убедить другого в своей абсолютной правоте, и спор этот может быть бесконечен, он тем не менее решился довести его до полного, хотя и фигурального уничтожения противника. Они говорили, a потом спорили, а потом и попросту ругались до поздней ночи. Трубецкой сгрыз оба помидора, не доварил рис и пережарил филе. Поначалу у их спора были зрители и даже болельщики, но как только они ударирись в рассмотрение своих местечковых кейсов, а время суток перевалило за полночь, их количество поубавилось, и уже в полном одиночестве они пришли к тому, к чему приходили с завидным постоянством. Паша был за революцию. Сергей - за эволюцию. На этом месте они должны были пожать друг другу руки и разойтись.

Они не могли разойтись.

[Ни-Аптерос]

Siegfrieda, самолюбование Трубецкого - это искусство. Вообще, весь ход его фантазии о незнакомцах и незнакомце, как красота должна быть не просто оценена, а должна ставить на колени, и как Трубецкой милостиво позволит этой красоты коснуться, потому что ему хочется тоже - великолепно.
И как повествовательный ход тоже, предвосхищение, которое собирает в фокус всю следующую историю.
Психованный хлопок по двери, кошмар про экзамен нагишом, истерическое намывание овощей, в попытке успокоиться и спустить пар - такие прекрасные жизненные детали.
Третья часть, где Пестель всё-таки не ушёл невредимым, определённо нужна!

[МКБ-10]

Siegfrieda, ох ты ж епт
Я знала, что они оба начнут усукаблять ситуацию, но не думала, что настолько. Это неистовое желание не-переступать-через-себя уже у Трубецкого настолько осязаемое, что им можно порезаться. А Паша и эти его подмигивающие смайлы, цветы, коньяк и лимоны - и наконец гребаная дискуссия - это что такое вообще, ааааа?!!
Если целый текст может быть одним вибрирующим нервом, то это вот он. А еще он поразительной тактильности: цветы эти, в которые лицом зарываешься... болотный запах от стеблей, уыыыаааооо, процесс кухонного барахтатья, чтобы не скатиться в трансцендентный кошмар отрицания собственного Я.
Такое осязаемое все, я не могу.

А ключи-то Трубецкой не отобрал.
Ох. Ох.

Они не могли разойтись.

Вы ж заранее знали, да?

Ох.

[Siegfrieda]

Котики, я вам попозже напишу, как вас люблю!

3 часть, 1112, сонгфик, лол

Утром он понял, что его попустило. Конечно, факт оставался фактом, и стыд еще прокатывался под кожей, но прошел тот мандраж, от которого его трясло последние сутки. Стало легче дышать.
Цветы частично ожили, частично высохли и свисали по краю простой стеклянной вазы посреди стола. На сей раз Трубецкой нашел в себе силы убрать за собой кухню, залез в горячий душ, а после по-человечески уложил волосы. По дороге до работы он смог улыбнуться шутке диджея на радио, и даже пошел с ребятами на обед, привычно ругая ворох никому ненужных форм, которые скинули из министерства, и которые требовалось заполнить вчера. Он со скрипом ворочал в голове цифрами и перспектива сидеть по уши в таблицах экселя его совсем не возбуждала. Он всегда смотрел шире. Вот Пестель в своем ЮАО управлялся с этим куда лучше.




После обеда Паша написал ему, на этот раз в ВК. Это было первое сообщение в их переписке там, хотя добавились они друг другу чуть ли не в день знакомства. Сначала Трубецкой усмехнулся, потому что Паша, словно вернувшись во времена школьных ухаживаний, скинул ему песню. Потом прочитал название и имя исполнителя и усмехаться перестал: это был Стриптиз Наута.

До этой секунды он искренне полагал, что после инцидента с Пашей у него больше не встанет вообще никогда. Он ошибся.
Женя Оболенский на своем месте матернулся в телефон, соскочил, схватив со стула плащ (с утра лило как из ведра), и вылетел из кабинета. Маша Раевская проводила его сочувствующим взглядом, переглянулась с Трубецким, поправила очки и снова уткнулась в монитор. Ее, считай, что не было, так она погружалась в работу, и можно было предаться кризису с полной отдачей.
Он хорошо знал эту песню, ему не потребовалось даже включать звук или гуглить текст, чтобы вспомнить каждое слово. Сергей сверлил взглядом аудиозапись и не гасил разгоравшуюся в нем ненависть. Паша умел надавить на больное. "Зачем ты это делаешь?" - набрал он сообщение, и не отправил. Паша был онлайн и мог это видеть. Плевать.

Хотелось вскрыть его черепную коробку и вытащить из нее содержимое, прочесть каждую ленточку, касающуюся Трубецкого, лишь бы не спрашивать напрямую. Вопрос, заданный напрямую, был проигрышем, а ведь кроме этого еще хотелось спросить, что означали его замерший взгляд, и напряженные до белизны пальцы, и то, как он смотрел. Почему сопротивлялся, пока Трубецкой толкал его через всю квартиру к двери, и что это были за нелепые попытки до него дотронуться, замершие в сантиметре от его тела Пашины ладони, как будто собирался погладить, но вспоминал, что Сергей без одежды, и сдерживался из каких-то целомудренных соображений?

Сергей, назло себе, всему миру и Паше, открыл таблицы, документы с отчетами, документы с другими таблицами и отчетами и принялся переносить данные, на автомате собирая формулы и корректируя размеры ячеек. В голове монотонным молотом на одной ноте бился голос Бутусова.
"Ну! Разденься!"
О чем он, блядь, только думал?
Что вообще мог подумать человек, зашедший к кому-то, чью роль в его жизни самым дружеским образом можно было бы сформулировать как "потенциальный политический конкурент", хотя на самом деле это - "тренажер дискуссионных навыков для предстоящих дебатов", и заставший его за дважды неприличным занятием: мастурбацией на камеру и вообще-то говоря - за деньги? Наверное, в первую очередь - неловкость. Нечто между отвращением и стыдом за другого человека. Потом, судя по его лицу, Паша что-то там понял, а может быть просто вспомнил, что Трубецкой - не тренажер, а человек с естественными потребностями, и удивился этой мысли. Или обрадовался, потому что в споре полезна любая информация, особенно такая неприглядная, и чем больше ты знаешь о своем оппоненте, тем лучше твои шансы если не переспорить его, то хотя бы заставить заткнуться? Нет, не похоже. Паша слишком хорош для такого, да и любой компромат он способен использовать именно как тактическое, а не стратегическое оружие.

В голову вкрадчиво закрадывалась мысль, что надо было подождать, не вскакивать так стремительно, а посмотреть, что было бы дальше.

Трубецкой поймал себя, что тупо перемещает цифры из одной ячейки в другую, и уже уехал так на сотню строчек вниз, механически щелкая мышью правой рукой, левой ухватился за край стола, как Паша тогда, попробовал одернуть себя, но мысли сводились к одному: как он замер, с меркнущей улыбкой на губах, вцепился в косяк так, что побелели пальцы. Пытался всего с головы до пят охватить горящим взглядом. Как будто еще секунда - и он сделает шаг вперед, и от него будет уже не сбежать.
"И я подавлю свою ревность, если так нужно для дела".
Возможно, он даже не отключил бы камеру. 

От возникшей в голове картинки мгновенно бросило в жар, и Трубецкой упал лбом на свободный от бумаг, калькулятора и клавиатуры участок стола и стукнул о него несколько раз.
- Сереж, ты в порядке?

- Пирожок с капустой. Не стоило брать.

Маша понятливо кивнула, и он выскочил из-за стола с объяснимой поспешностью, выбежал в коридор и скрылся за дверью с силуэтом джентльмена в черном.

Запершись в сияющей чистотой (его личными немалыми стараниями в подборе персонала и выбивании адекватных зарплат) кабинке, он в первую очередь ослабил галстук. С телом происходило что-то нехорошее, и в мыслях творился полный бардак. Наверное, так он переживал стресс. Наверное, появление Пестеля настолько травмировало его, что теперь он не способен будет достигнуть оргазма, не представляя его врывающимся в спальню в самый ответственный момент. Но, черт, это не объясняло неконтролируемой и внезапной, как потоп, необходимости подрочить прямо посреди рабочего дня.

"Их мысли заполнит твое тело, разденься!"

Он наплевал вообще на всё и расстегнул молнию на брюках. Член налился кровью и приятно тяжелел в трусах, но двинув несколько раз ладонью, Сергей понял, что просто так не кончит. Он дал себе карт-бланш, представил Пашу здесь с ним сейчас, но это не помогло, было слишком порнографичным. И тогда он представил Пашу, но отдельно от себя. Пашу, который в своей южной префектуре точно так же едет крышей. Пашу, который скидывает песню в ВК с полным осознанием, как тупо это выглядит, и все равно делает это, потому что не может в слова. Пашу, который запирается в кабинке туалета, чтобы по-быстрому передернуть, потому что из головы не идет образ Трубецкого, голого, возбужденного перед камерой. Пашу, который так же, как и он, не заводится от тупого порно... Сергей хрипло вдохнул, развернулся и прижался лицом и всем телом к кафельной белой плитке, представляя, что его прижимает чье-то тело. Вот так - было хорошо. Паша бы не говорил ему на ухо пошлости - то, что он говорил бы, было бы в одинаковой степени грязно и абсолютно прилично. Паша бы не делал с ним ничего особенного - с ним даже обыденные ласки показались бы изощреннейшим сексом. В конце концов, одно только то, как он посмотрел... Сергей вспомнил этот взгляд, оставшийся в его памяти в кинематографичных подробностях, и его выжало так же сильно, как в первый раз. Он отдышался - и отпрянул от стены, только чудом не испачкав брюки.

Вернувшись и приняв от Маши стакан воды и активированный уголь из аптечки, он отбил Паше сообщение в Телеграме.

"Зачем ты приходил?"

[МКБ-10]

Siegfrieda, это просто пламя! Сгорела нафиг вся: Паша усугубил так усугубил. Песня и то, как от неё кроет Трубецкого - это вот просто до звёздочек в глазах.
И то, как Трубецкой представляет его на другом конце города, такого же распидорашенного, а потом расшифровывает внутри себя взгляд и жесты - ааааааав. Серёжа, ты так заживо сгоришь, этого уже через край.
Сижу, грызу пальцы, так это напряжённо, так вибрирует и дрожит.
Хорошо. Но надо ещё. Как наркотик же.

[Siegfrieda]

Я обязательно наберусь сил и отвечу! Правда!

4-я, 1358 слов

Никакого ответа он, разумеется, не получил.

Женино исчезновение оказалось дурным предзнаменованием, и следом он вызвонил самого Трубецкого: кто-то опять пытался пробраться в их гараж. Гараж был предметом гордости и особенно трепетного обращения с тех пор, как Сергей собственными своими руками выбил для округа два новейших немецких снегоуборщика. И, видимо, кому-то они тоже пришлись по вкусу. И кто-то уже второй раз пытался влезть туда, но был остановлен обновленной по настоянию все того же Трубецкого сигнализацией.
Судя по весьма равнодушным усилиям полиции в поисках злоумышленников, Трубецкой догадывался, чьей даче потребовалось обновление на зиму. И на кого свалят кражу, он тоже мог предсказать. И что снегоуборщик, как водится, так и не найдут.

Он угрохал на составление протоколов и передачу вещдоков весь остаток рабочего дня, а на заполнение министерской формы - остаток нерабочего. Что дома из еды только пригоревшие остатки курицы, он вспомнил, уже выйдя из лифта на восьмом этаже. Хотел привалиться к двери от усталости, пока искал ключи - и чуть не упал, когда та просела внутрь прихожей, и его обдало запахом - вкусной еды, и звуком - Пашиного голоса, и в первую очередь светом - две из трех лампочек в плафоне перегорели через пару дней, как уехали Миша с Сережей, и он так и не удосужился их поменять. А тут вот - сияли все три.
- Я перезвоню! - рявкнул Паша кому-то и выскочил ему навстречу, пряча в карман телефон, странно двинул руками, будто хотел снять с Сергея верхнюю одежду (или обнять), но тот был в пиджаке, по обыкновению доставая куртку только в отчаянных случаях.

- А я подумал, ну что я буду тебе стикерами объясняться, лучше так... Правда? - сказал Паша с несвойственной ему неуверенностью, а потом хмыкнул, спросил, показывая на себе у ворота рубашки: - Чего это ты... такой?

Такой - это с до сих пор распущенным галстуком. Так и проходил весь день. Сергей лихорадочно потянулся к кривому узлу, но на полдороги махнул рукой и двинулся на кухню. Ему даже не было больше стыдно или страшно. Даже аппетит не пропал. Он знал, что сделает сейчас: выложит перед Пашей все карты и попросит его о милосердии. И если в милосердии будет ему отказано, он начнет думать, что делать дальше. Вот и все.

Паша уверенно хозяйничал на его кухне, лазил по шкафчикам, хлопал дверцей холодильника, неизменно возвращая на место все солонки и перечницы, уважая установленный порядок и как будто даже комфортно чувствуя себя в нем. Его джинсы сидели чуть свободнее, чем надо, рубашка выбилась из-за пояса, загоревшие локти ходили под короткими рукавами, и когда только успел так нажариться на солнце? Видимо, немало раскатывает по своим жилищно-коммунальным делам, как будто нарочно, назло Трубецкому взявшись за самую грязь, когда он сам выбрал "чистую" должность, хотя и в той же сфере. Помнится, они долго грызли друг другу глотки, куда стоит соваться с их планами. Трубецкой стоял на эффективности, Пестель - на продуктивности. Каждый пошел своим путем в итоге.

Трубецкой с грустью вспомнил их вечера, когда собирались большой компанией, расходились по комнатам, спорили, ели пиццу и осетинские пироги, пили дешевое пиво (все, даже Сергей, потому что вместе), перекликались и собирались для больших тостов, а потом опять разбредались, кому с кем интереснее. Они с Пашей всегда оказывались поблизости. Как странно, что из всех разрозненных кусочков именно они двое сцепились так, что их до сих пор не оторвало друг от друга.

- Паш, - начал он, но Паша оборвал его: 

- Нет, стой. Ты пока ничего не говори.

И он раскидал по тарелкам какое-то ароматное мясо и нарезанную ломтиками красную от приправ картошку. Водрузил на стол рядом с цветами початую бутылку коньяка и блюдце с лимоном. Молча чокнулись крошечными коньячными рюмками, выпили и закусили, и Трубецкой, не замечая за собой, принялся уминать приготовленный Пестелем ужин, как будто так и должно было быть. 

- Ты меня спрашивал, зачем я приходил, - сказал Паша, разливая им еще, но к своей порции не притрагиваясь. Сергей тоже пить не торопился. - Я приходил, потому что хотел тебя увидеть.

Трубецкой повозил вилкой среди картофельных крошек. 

- Увидел? - спросил еле слышно, голос сел.

- Я уже извинился три раза. Больше не буду.

- Мне и не нужны твои извинения.

- А что нужно?

"Стереть тебе память. Нет, нам обоим. Причем мне - вплоть до сегодняшнего дня. До Жениного звонка".

- Паш, чего ты от меня хочешь? Оставь меня в покое, это будет лучший исход. Вот это мне нужно. Но до этого ты сам мог бы догадаться и не капать мне на мозг. Значит, ты хочешь чего-то другого. Чего? Какой-то платы, денег?

Он нарочно это бросил, зная, что будет мимо, но надеясь оскорбить если не предположением, то хотя бы самим словом.

- Да пошел ты.

- Нет, ты.

- Мастерское ведение дискуссии.

- А я не дискутирую с тобой. Я с тобой срусь.

Паша и ухом не повел, даже глаз на него от тарелки поначалу не поднял. А потом - поднял. Припечатал, как приговором:

- Я тебя увидел, Сереж, и всё. Я увидел тебя.

От этого "Сереж" в голову ударило сильнее, чем от коньяка. От взгляда повело еще глубже, и Сергей предпринял последнюю, как оказалось, попытку сбросить с себя поймавший их обоих аркан.

- Знаешь, что, Пестель, иди-ка ты, правда...

Он решительно поднялся со стула, заранее зная, что вряд ли удастся второй раз фокус с выдворением, но все же надеясь (а может, не надеясь, может, просто желая побыстрее достигнуть точки столкновения, после которой все разрешится тем или иным образом). Паша встал ему навстречу, обогнул стол, а потом легко, походя притиснул Трубецкого к минималистично пустой стене у окна.

- Я думал, я прямо там, на месте кончусь, - выговорил, глядя снизу вверх, но так, что это Трубецкому казалось, что на него смотрят с высока. И в тоже время - как будто с колен.

- Ты же меня презираешь, не мешает?

- Нет. Ты меня всего лишь бесишь, а это только подливает масла, - и Паша сунулся к нему, но Сергей задрал подбородок, не давая себя поцеловать, и Паша, рыкнув, вцепился ему в горло зубами. Злые руки шарили по всему его телу, выдрали его из пиджака, рванули ремень на брюках. Трубецкой одной рукой пытался снять с себя Пашу (это было все равно, что пытаться отогнать медведя), другой - запахнуть полы рубашки с сорванными пуговицами. Паша должен был его доломать. Сергей не осознавал этого вполне, но подталкивал их обоих к неизбежному, и когда Паша наконец справился с пряжкой и бухнулся на колени, ледяной панцирь - не хребет, нет - пошел мелкими трещинами.

Такого было не снять ни в каком порнофильме. Подобное желание могло бы проявиться только в полном уединении и, весьма вероятно, во всей Вселенной только у них двоих. Паша обнимал его ноги, надеваясь ртом до основания, прижимался грудью, потом вдруг выпустил, словно опомнился, зашарил по полу, нашел в кармане Сергеева пиджака телефон, открыл камеру - и зачем-то всучил ее Трубецкому.

- На. Снимай, - и снова прижался к нему губами, как будто не мог терпеть.

Сергей выронил телефон, толком не осознав, что именно его просили сделать, но уже переживая последствия открывшегося нового доверия. 

- Паша, ты пиздец, - прошептал он, зарываясь пальцами в его волосы, оттягивая и взлохмачивая, двигаясь дальше, под воротник, вцепляясь в Пашины сильные плечи, в его шею, оставляя следы от ногтей. Паша одобрительно мычал, двигаясь всем телом как-то странно, и, посмотрев вниз, Сергей понял, что это он расстегнул джинсы и толкался в свою ладонь. Взгляд застилало кровавое марево, он матерился сквозь зубы, до треска натягивая ткань у Паши на загривке, за нее подтягивая ближе, и вдруг кончил ему в рот, потому что Паша его заставил, потому что сдержаться было не только невозможно, но и противоестественно. Он открыл глаза, хотел выругаться на него, что это не соревнование на скорость, но понял, что если бы соревнование и было, победителя они бы не нашли: Паша сыто осел к его ногам, продолжая на автомате поглаживать его бедро под складками спусщеных брюк, и Трубецкой разжал скрюченные на воротнике пальцы и стек к нему по стенке, чувствуя себя впервые потрахавшимся подростком. Как-то так у него в первый раз и было...

- Паша, ты пиздец-пиздец.

- Я понял. Если мы будем участвовать в дебатах, у тебя нет шансов.

- Угу.

Они встретились взглядами, уставшими и ленивыми, без былого напряжения. У Паши торчком стояла челка - как он умудрился? - и Сергей потянулся поправить ее и совершенно естественно закончил жест у Паши на щеке - ласковым поглаживанием. 

- Как мы докатились до жизни такой?

- Хорошо. Что докатились. Можно теперь тебя поцеловать или ты еще что-то хотел выяснить?

- Дебаты по этому вопросу можно считать оконченными, передаю слово модератору, - еле ворочая языком, произнес Трубецкой и подставил Паше улыбающийся рот. 

[Siegfrieda]

Ни-Аптерос, оооовввв! спасибо-спасибо-спасибо! когда видишь какие-то тобой написанные моменты в чужих словах, такой душевное охренение испытываешь: неужели узнаваемо получилось?! "Психованный хлопок по двери, кошмар про экзамен нагишом, истерическое намывание овощей," - вот это вот все, дааааа.

И как повествовательный ход тоже, предвосхищение, которое собирает в фокус всю следующую историю.

как я хорош, как мощны мои лапищи!

Третья часть, где Пестель всё-таки не ушёл невредимым, определённо нужна!

Пестель не ушел только в четвертой, но не ушел!

МКБ-10, :обнимашкиобнимашкиобнимашки:

Вы ж заранее знали, да?

дааа, они такие скованные одной цепью, связанные одной целью, но пока еще не осознали этого. Я кароч весь наут на них наложила от души

процесс кухонного барахтатья, чтобы не скатиться в трансцендентный кошмар отрицания собственного Я.
люблю его изображать максимально беспомощным ему прям, ну, идет.

как Трубецкой представляет его на другом конце города, такого же распидорашенного

вот именно распидорашенного! и именно такого же! просто Паша примерно знает, как с этим работать. А Сережа умеет об это только ломаться.

[МКБ-10]

Siegfrieda, продолжение! продолжение!

Паша не ушел. вернее, Паша пришел - а когда Паша приходит и готовит ужин под коньячок - не уйдет никто, включая и самого Пашу.

Паша обнимал его ноги, надеваясь ртом до основания, прижимался грудью, потом вдруг выпустил, словно опомнился, зашарил по полу, нашел в кармане Сергеева пиджака телефон, открыл камеру - и зачем-то всучил ее Трубецкому.
- На. Снимай, - и снова прижался к нему губами, как будто не мог терпеть.

- Тут я просто легла и не встала.

Настолько это тактильное, настолько про доверие, боже мой. Тут подходит определение "изголодавшиеся", причем оба. Причем не только по сексу (на камеру или без), но и по доверию. И по разговорам своим, от которых у Трубецкого сейчас осталось только "Паша, ты пиздец-пиздец". По тому общему, что у них было...
И как же круто, что будет еще.

Это знала Ева, это знал Адам - колеса любви едут прямо по нам, ну.
Обожаю этот текст целиком.

[Siegfrieda]

МКБ-10, откуда что берется

Паша не ушел. вернее, Паша пришел - а когда Паша приходит и готовит ужин под коньячок - не уйдет никто, включая и самого Пашу.
Какое изящное резюме)) так оно и есть! Паша надежный!

Спасибо, что читала, котик, я очень ценю!

[Ни-Аптерос]

Две части разом - это, конечно, комбо из ада. Очень горячо!
Очень хорош поток мыслей Трубецкого, как он раз за разом возвращается к жестам и взгляду Паши, каждый раз вспоминая (или доигрывая в голове) всё больше, всё точнее; как он в кабинке не представляет его рядом, а там, в его собственном офисе, жарящимся на той же сковороде; и вот это - особенно классно, особенно реалистично:
а может, не надеясь, может, просто желая побыстрее достигнуть точки столкновения, после которой все разрешится тем или иным образом

- На. Снимай, - и снова прижался к нему губами, как будто не мог терпеть.
Огонь, вся сцена огонь огненный.

[Siegfrieda]

Ни-Аптерос, спасибо! Так рада, что зашло, сижу в любви вся!