Заявка 3.7

[Union of salvation]

Трубецкой/Рылеев, Трубецкой service top, очень покорный, очень старательный, Рылеев всячески его поощряет и хвалит. Можно лёгкий БДСМ. NC

запись создана: 08.03.2021 в 21:43

Comments

[анонимный декабрист]

Предположительно, заказчик хотел меньше флаффа и больше порно. Исполнитель тоже. Впрочем, условия заявки соблюдены, так что, надеюсь, понравится.

Исполнение 1, 1/2. 1800 слов, публикация разрешена

Ошейник приятно давил на горло.
Не до удушья — не до того, что нельзя было повернуть голову, не морщась от боли. Ненавязчиво. Обозначая незримое присутствие, нежным, почти как застегнувшая его рука напоминанием о том, зачем, почему — и ради чего. Ради кого.
В голове наконец воцарилась блаженная пустота, поглотившая даже кашу тревожных утренних мыслей, от которых Трубецкой весь день отмахивался, как от назойливой мошкары. Он сидел на полу, подтянув к себе и обхватив сцепленными в замок руками правую ногу, откинувшись головой на кровать, не шевелясь, почти не дыша — уставший, такой смертельно уставший, но наконец расслабленный, наконец — здесь, в тишине, в неприступной крепости спальни, с каждым днем все больше похожей на жилое пространство нормального человека, — позволивший себе перестать бессмысленно пялиться в потолок.

На нем уже не было рубашки — рубашку Рылеев снял, пока обнимал его, прижавшись всем телом со спины, распластавшись, вплавившись в него целиком и обхватив поперек груди: расстегивал пуговицы, жарко и влажно целовал лопатки и плечи сквозь белый хлопок. Ловко, не глядя расслабил манжеты. Трубецкой развернулся, вытряхнув руки из рукавов, и обнял ладонями шею. Сдул со лба кудрявую челку, тронул губами — над бровью и у виска, где под кожей бился размеренный пульс. Рылеев поднял голову ему навстречу:
— Устал?
— Чертовски.
Он изогнул губы в сочувственной, ласковой улыбке, Сергей целовал его медленно, еле касаясь, долго стояли молча, обнимали друг друга — не шевелясь, зещлкнувшись, как части сборной фигурки. Он первым пошатнулся в сторону кровати: Рылеев удержал за плечи, успокаивающе погладил по щеке, сердце послушно застучало в его ладонь, бережно накрывшую солнечное сплетение.
— Ну, тихо, тихо. Все уже теперь, все. Дыши.
И он тогда, кажется, задышал — шумным вдохом через нос, длинным неровным выдохом, все внутри содрогнулось, пришло в движение, воздух заполнил легкие. Рылеев чудом удержался на ногах, когда его повело, но помог не упасть на месте. Медленно, совершенно бесхитростно: его легко было прогнозировать, руки всегда на виду, он не прятался и ничего не скрывал — с тихим проворотом колесиков отъехал ящик комода, медленно захлопывающиеся и столь же медленно открывающиеся чугунные веки резали картинку на отдельные кадры, — полоска плотной, гладкой черной кожи затянулась у него на шее, Рылеев пробежался пальцами вдоль верхнего края и пряжки, просунул палец и потянул за повисшее посередине кольцо.
— Нормально?
— Хорошо.
Поцеловал нахмуренный лоб, практически повторяя его собственные порывы, сказал дожидаться и тенью исчез в приоткрытом дверном проеме.

В коридоре щелкнул выключатель, зашлепали по полу босые ноги. Для несущественного, в общем-то, веса Рылеев топал весьма внушительно — особенно теперь, когда вовсе не пытался своего присутствия скрыть, и Трубецкой почувствовал, как уголки губ сами собой приподнимаются, а горло сдавливает и не ошейник вовсе — невыносимая нежность к этому человеку. Шаги стали ближе и громче. Когда он подошел почти вплотную, от него пахло свежестью, горячей водой и мылом. Трубецкой повернул голову, чтобы кончиком носа задеть распаренную, гладкую кожу. В волосы вплелись его пальцы — теплые, осторожно прочесывающие, — пуская вниз по спине волну мурашек. Рылеев не давил и не принуждал, но ему попросту не было нужно:
— Посмотри на меня, — говорил он таким проникающим в голову и в самое сердце шепотом, что Сергей никогда бы не посмел ослушаться.
Рылеев не давил — и никогда не принуждал — но всегда получал взамен гораздо, гораздо больше: не безвольное подчинение и не выдрессированную покорность, а —
слепую, безоглядную —
п р е д а н н о с т ь .
Неизмеримо больше.
— Молодец. Смотри на меня.
Он обошел Трубецкого сбоку, сел на краю гладко заправленной свежей постели, упершись пятками пол. Теперь можно было разглядывать его — сколько позволит, если не станет сегодня завязывать ему глаза (очень в глубине души хотелось, чтобы не стал — Сергею сейчас казалось, что не видел его целую вечность). Он выглядел свежим, теплым, от горячей воды румянились белые щеки, волосы вились сильнее обычного оттого, что давно в глаза не видел парикмахерские ножницы, и липли намокшими концами. В его, Трубецкого, серой футболке, обрывающиеся над коленом и тоже налипшей там, где на коже остались пропущенные наспех капли. И ему такому — к его ногам — хотелось бросить весь мир.
Хотелось весь мир. А мог он — разве что самого себя вместе со своей огромной, буйной, неконтролируемой любовью: как рассказать, что все это — ради него, что все и всегда, все с самого начала было ради него, даже когда Трубецкой сам об этом еще не знал? Как сделать так, чтобы он поверил? Как быть достойным его ответной любви?
— Ты красивый, — глупо сказал он вместо всего, что вихрем пронеслось в голове, и, не получив видимого запрета, обнял руками его колени. Рылеев продолжил гладить по голове, дал целовать белые бедра, медленно сдвигая футболку.
— Серж…

Редко, когда называл его так — обычно, если отчасти играли на публику: Трубецкой ловил его на крыльце, выскочившего без пальто, кутал в свое — он всегда казался мерзнущей перелетной пташкой, здесь, в мороз, непременно обреченной на гибель. Обнимая поверх — Кондратий всегда так комфортно, так органично умещался в его руках. Подавал ему прикурить, целовал пальцы, следы от синей ручки и изящные кольца на этих пальцах, кто-нибудь обязательно вздыхал («Господи, вы опять»), никогда не раздражаясь всерьез, Рылеев давал затянуться со своей руки, разворачивался к нему лицом, чтобы повиснуть на его плече, и довольно щурился:
— Привычка, дорогой Серж…
Или — когда, как теперь, Трубецкой падал к его ногам не только потому, и это было красиво и нравилось им обоим, а потому что не знал больше способов снова почувствовать себя живым. Обрести свою веру — он ни во что так не верил, как верил в него и ему.

[анонимный декабрист]

Исполнение 1, 2/2.

— Поднимись.
Трубецкой отнял голову от его колен и посмотрел наверх. Рылеев призрачно улыбался, перебирая его волосы, зацепил подбородок, очертил большим пальцем губы.
— Вот так… Хорошо. А теперь сядь напротив и убери руки.
Очень хотелось — хотелось, конечно, и сейчас поймать его пальцы губами и целовать каждый, но Трубецкой медленно кивнул и только оттолкнулся, как было сказано, от кровати, чтобы довернуться к нему лицом и оказаться прямо напротив, подогнув под себя ноги и распрямившись, с опущенными в пол руками. Он только теперь заметил, что Рылеев что-то сжимал в левой, дальней от него руке, а сейчас собрал в горсти и переложил себе на колени — оттого, что сам он смотрел только прямо, до того сложно было различить, что именно. Но теперь это что-то блеснуло в его руках металлической искрой, Рылеев зацепил за кольцо на ошейнике маленький карабин и, небрежно обернув пару раз вокруг ладони и кисти, плавно потянул на себя.
Трубецкой так и не понял, на чем его перемкнуло — на ощущении ли, на том ли, как гармонично ложилась тонкая цепь в эту трогательно-белую руку. Но то, что происходило, что Рылеев делал с ним, ведая или нет, воплощало — со всей силой реального, физически ощутимого процесса те чувства и мысли, которые день за днем подхватывали его и вели в единственном направлении, тянули на свет, благодаря чему он, может быть, до сих пор еще не сошел с ума.
Рылеев перехватил цепочку у самого горла, когда все же пришлось опереться ладонями о постель, чтобы не упасть:
— Поцелуй меня.
И ослабил — но ему вовсе не нужно было держать так же крепко, чтобы то, о чем он просил, исполнилось: Сергей целовал его, чувствуя, как продолжают тянуть за волосы, запрокидывая назад его голову, но не давая отстраниться ни на секунду — и если бы ему было суждено захлебнуться нехваткой воздуха, он принял бы с благодарностью и это.

(Рылеев никогда не позволил бы ему задохнуться — это Трубецкой усвоил достаточно хорошо, чтобы неоднократно позволять ему сжимать беззащитное горло длинными цепкими пальцами, пока лежал под ним, пристегнутый за обе руки к изголовью, и единственной мыслью молил о возможности наконец оказаться внутри этого стройного гибкого тела. Возможно, во всех его мольбах и молитвах слишком часто возникал ничем не запятнанный — безупречный рылеевский образ.)

Трубецкой поднялся с пола, когда поцелуй оборвался, и снова натянулась надетая на руку цепь. Постель была свежая, только постеленная; Рылеев забрался на середину, удобно откинувшись на подушки, и требовал его ближе к себе. Кровать приятно прогнулась под их двойным весом, колени уперлись в мягкий, в отличие от паркетного покрытия, матрас, Трубецкой подобрался ближе, пока натяжение не ослабло: его обняли за шею, шепнули на ухо ободряющее, ласковое, которое всегда отзывалось в груди болезненно-необходимым теплом; Рылеев быстро, на ощупь справился с застежкой на его брюках и так же тихо, но совершенно непререкаемо добавил:
— Снимай.
Ему отчего-то нравилось смотреть — он всегда говорил, что Трубецкой красивый, что видеть, как один за другим спадают с него слои одежды — все равно что видеть, как из-под искусственной шелухи проступает заложенная природой сила и красота. Восторженные слова любого поэта следовало бы делить на два, но радовать его было совсем не сложно.
— Да, — выдохнул он одобрительно, когда вещи оказались сброшены на пол, и снова потянул на себя, — прекрасно… Ты знаешь, что это прекрасно?
Под» этим» имел в виду его самого — Трубецкой знал: благодарно закрывал глаза, подставлялся его жадным, всегда нуждающимся поцелуям, и послушно держал руки при себе, как бы ни хотелось хоть на секунду, хоть раз обхватить член, дать себе толкнуться бедрами и сбросить накалившееся возбуждение —
— Ты ведь у меня умница, Серж… Еще немного… Совсем немного, и получишь за свое терпение все, чего хочешь и заслуживаешь.
У него невольно, несмотря на всю выдержку, подогнулись руки, когда Рылеев забросил ногу ему на пояс — Трубецкой упал на локти, в существующем положении это было даже удобней: Рылеев сцепил лодыжки у него на пояснице, надавил, привлекая к себе, мазнул языком над ошейником, к уху, прихватил мочку зубами.
— Давай…
Его голос никогда не срывался, но порой — как теперь — переходил на особенно жаркий, особенно интимный шепот и превращался в сладкий негромкий стон, пока Трубецкой, придерживая его бедро, плавно толкался внутрь, останавливался и, дождавшись разрешения, медленно начинал двигаться — даже тогда, особенно тогда внимающий каждому его слову и высказанному желанию, всегда ставящий знак полного тождества между его удовольствием — и своим.
Рылеев позволил ему свой, какого хотелось, темп, и отплачивал щедрой благосклонностью — говорил, должно быть, глупейшие глупости, пустяки по сути, от которых неизменно заходилось бешеной дробью сердце. Не остановил, когда Трубецкой прошептал куда-то в шею:
— Я почти…
Только обхватил сильнее ногами, пытаясь вжать его в себя еще больше и глубже, когда глубже было уже, кажется, некуда, и так же невнятно разрешил:
— Все, все. Можно, Серж, можно. Да…
Трубецкому было достаточно — всегда было достаточно — одних его слов, чтобы, зажмуриться, толкнуться последний раз до конца, замереть: оргазм был яркий, долгий, простреливало удовольствием вдоль всего позвоночника, он все же не удержался от того, чтобы аккуратно прихватить зубами ключицу, исчезающую в вырезе так и не снятой его футболки. Рылееву так безбожно к лицу были его футболки — и особенно когда он лежал под ним и дышал сбито, равно, а о край вытирал собственную руку.
У Рылеева еще были закрыты глаза — а цепочка, хотя и повисшая теперь расслабленно, по-прежнему лежала в его полураскрытой второй ладони.
— Я люблю тебя, — прошептал Трубецкой, не в силах остановить рвущееся наружу, с его губ — во внешний мир, ужатый до размеров этой конкретной спальни, туда, где это бессильное, неконтролируемое, безграничное будет услышано. Где оно будет понятно — и, быть может, когда-нибудь… — Я так люблю тебя. Бесконечно, слышишь? Люб-лю.
Рылеев тихим, счастливым эхом — люблю, бесконечно люблю тебя — отозвался на эти его слова, и все то время, пока Трубецкой бережно, словно боялся сломать, целовал его, так и не открывал блаженно сомкнутых глаз.

[Гость]

О боже, какие прекрасные нежные мальчики, сколько же в них любви. И этот бережный контроль Рылеева, который позволяет расслабиться, отдаться в чужие руки не смотря на раскладку в постели.
Не знаю, как заказчик, но я в абсолютном восторге. Спасибо.

[Гость]

Заказчик в абсолютном восторге от этой переполняющей нежности, он _такого_ Трубецкого и _такого_ Кондратия, от этого мягкого контроля, от преданности, от любви. И этот момент про пальто и про прикурить с чужих пальцев и про объятия меня так тронул, что я перечитала его трижды. И вот у вас это не просто такая разовая акция, а действительно _отношения_ в которых Серёжа так беззаветно абсолютно предан, в которой Кондратий счастлив этой преданности и счастлив быть рядом. Короче, казалось бы, просто секс, а перед глазами уже 10 лет их совместной жизни — это ли не искусство?

[Bradly]

Ты ведь у меня умница, Серж… Еще немного… Совсем немного, и получишь за свое терпение все, чего хочешь и заслуживаешь.

Господи, как же это...как прошибает от этих слов и от всего, что за ними...просто прекрасно...чуть более, чем полностью. Спасибо!

[хотела бы я быть миссис хадсон]

Текст полон нежности, как молитвы, просто у-ми-ра-ешь вместе с Трубецким, которому разрешили отпустить и посвятить себя всего любви. Но самое интересное - как по кусочкам, по каким-то реакциям и отсылкам, собираешь, как умирает от ответной нежности Кондратий. Как любит и готов заботиться о нем всю жизнь.
Ааааааааа, прям океан чувств на двоих. И как талантливо и проникновенно написано!
Спасибо вам. <3

[ginger_toffee]

Пока я пыталась собраться с мыслями и ответить всем на такие проникновенные отзывы (а когда текст больше, чем просто текст, это даётся труднее), мы закрыли тур. Спасибкаю из-под аватарки и деанонюсь заодно.))

Гость,

хотела бы я быть миссис хадсон, боже мой, как я рада, что это читается! Ваши слова просто бальзамом на душеньку, вы не представляете. Спасибо!!

Bradly, вам спасибо!

Гость, заказчик, я не знаю, кто вы (хотя догадываюсь... но могу ошибаться), но спасибо вам за ИДЕАЛЬНУЮ заявку... потому что она действительно идеальная и если бы она была единственной в третьем туре вообще, я бы все равно сказала, что в ней есть смысл)) а потому знать, что исполнение вам по душе и что все понравилось, невероятно важно и приятно. Спасибо вам — и за заявку, и за отклик!
К слову, сама перечитываю по кругу сцену с пальто.))