Заявка 4.11

[Union of salvation]

Орлов/Амфельт, вампирская ау (можно с обоснуем, почему у древнего вампира Амфельта нет имени)

запись создана: 22.03.2021 в 21:49

Comments

[анонимный декабрист]

Исполнение соответствует заявке лишь частично. Есть Орлов /рассказчик/, есть Амфельт, но еще есть Анна. И это Гет. Дорогой заказчик, я прошу у вас прощения за то, насколько в сторону ушло мое исполнение, и очень надеюсь, что оно не помешает другому автору выполнить вашу заявку в большем соответствии с "техзаданием". Рейтинг PG13 за разного рода страсти и ужасти.
Поскольку кроссовер с "Вампирами средней полосы" слишком очевиден, то это будет кроссовер с фильмом "Голод" (1983) и, простите, "Историей" Геродота. Ну, бывает… ¯\_(ツ)_/¯

Часть 1

Впервые я увидел их на вечере у N... . Мы не были представлены, и тем не менее стоило им войти, и все мое внимание против воли оказалось поглощено ими. Полковник Александр Францевич Амфельт с супругой. Странные лица, тогда только и подумалось мне. Словно бы не из нашего века. Оглядываясь назад, я понимаю, что дело было даже не столько в лицах, сколько в манере двигаться, во взгляде, в чем-то неуловимом, что словно бы царапало мне душу, не давая отвести взгляд. И, забыв о приличиях, я смотрел.

У него было довольно привлекательное лицо, большие непроницаемо темные глаза и лисья какая-то улыбка, не открывающая зубов. Отчего-то всякий раз, когда он раскланивался, приветствуя знакомых, мне казалось странным, что нет на нем длинного камзола, а на ногах щегольских туфель с крупными пряжками, какие носили во времена Великого Петра. Даже в самом наклоне его головы чудилась мне привычка к длинному парику. На миг даже показалось, вот сейчас – сейчас! - он обернется, одетый в тусклое немецкое платье и парик аллонже, улыбнется тонкой хитрой улыбкой авантюриста, а за окном окажется не закованная в гранит молчаливая ночная Нева, но узкая Яуза с лепящимися по ее берегам первыми бревенчатыми домиками новой Немецкой слободы.

Впрочем, стоило мне перевести взгляд на спутницу его, и я забыл о нем и обо всем на свете. Ощущение зыбкой несообразности времени, которое испытал я, взглянув на ее мужа, во сто крат сильнее охватило меня, стоило мне увидеть ее. Она поначалу поразила меня своей холодностью, которую даже вежливая улыбка не могла скрыть. Со скучающим равнодушием скользила она глазами по присутствующим, сдержанно отвечая на приветствия и оживляясь, лишь когда полковник обращался к ней. Ее наряд, очевидно, обошедшийся в целое состояние и заказанный у одного из лучших столичных портных, не отдавал должное ее красоте и казался на ней простоватым. Лицо ее, несколько жесткое по нынешней моде, но оттого не менее привлекательное, и серые пленительные глаза ее, казавшиеся темными и столь же непроницаемыми для света, как и глаза ее мужа, хотелось оттенить тяжестью золота, варварской бесстыдной роскошью. Стоило мне подумать об этом, и тут же посетило меня видение, что-то вроде наваждения: она явилась мне вдруг в расшитом золотыми пластинами платье и тяжелой броне. И выли вокруг костяные трубы, и пели кифары, и убранные железными колокольчиками кони били копытами, взрывая черную рыхлую землю... Мне пришлось даже слегка тряхнуть головою, чтобы сбросить с себя этот безумный сон наяву. И в тот самый миг, словно услышав мои мысли, а скорее, просто почувствовав мой потрясенный взгляд на себе, она повернула ко мне лицо свое и, чуть склонив голову на бок, словно изучая меня, в упор на меня посмотрела.

Любопытство разгоралось во мне все сильнее, и я, повинуясь гибельной прихоти, а может быть, не имея сил сопротивляться охватившему меня чувству неизбежности, попросил приятеля своего, знавшего их, представить нас друг другу. Он глянул на меня чуть насмешливо:

- Хороша, да? Впрочем, не обнадеживайтесь слишком, друг мой. Холодна, как лед. И в свет почти не выезжает. Он, верно, сущий мавр, если не бывает с нею нигде, кроме разве что театра...

Он говорил еще, но я не особенно слушал. Он заблуждался, неверно расценивая мой интерес к чете Амфельтов, но я не стал его переубеждать. К чему? Да и сложно было бы объяснить, что меня интересует не столько она, сколько они оба. И даже не они, а то странное ощущение, которое охватывало меня при всяком взгляде на них. Мне хотелось проверить, убедиться, буду ли чувствовать то же, если приближусь к ним и услышу их голоса. И я убедился. На свою беду.

Мы начали разговор с каких-то банальностей, с общих, избитых фраз. Она вблизи показалась мне еще красивее, чем издали. Бледная безупречная кожа и мерцающие вниманием упрямые глаза. Она, правда, большей частью молчала, предоставляя мужу говорить, но любопытствующие искорки в ее чуть насмешливом взоре были явным доказательством того, что разговор наш ей небезынтересен. Он же оказался на удивление любезным и интересным собеседником. В какой-то момент, желая поддержать беседу и сделать супругам изысканный комплимент, я сказал им что-то в том духе, что при нашем знакомстве меня посетило пугающее и чарующее чувство, словно сам Хронос, порождение Хаоса, незримо присутствует рядом с ними, словно неудержимый вихрь времени захватывает меня и всех вокруг, не касаясь их. Признаю, довольно странные и ужасно выспренние слова, ради которых, впрочем, я принужден был изо всех сил напрячь свою память, ибо о богах античной древности помнил немногое, а об их родственных связях и того меньше.

Нужно было видеть их лица. Тогда я подумал, что, верно, вышла изрядная пошлость, раз они так переменились в один миг. Я не поэт, и не раз бывало, что мои попытки быть поэтичным, которые я время от времени все же предпринимал, надеясь тем самым покорить сердце очередной прелестницы, заканчивались совершеннейшим конфузом. Но я, к сожалению, не отчаивался, полагая, что совершенство достигается упражнением… Одним словом, тогда я подумал, вот же, опять оконфузился. Теперь же понимаю, что просто угадал, увидел их порочную природу, и, будучи наивен, прямо заявил им об этом, чем сам и навлек на себя весь последующий кошмар.

Итак, оба они замерли, потом она вежливо заулыбалась, так же, как и муж ее, не показывая зубов. И он, через секундную паузу, тоже изобразил вежливую улыбку. Разговор наш после этого довольно быстро и позорно увял, и Амфельты поспешно ретировались. Я был донельзя расстроен произошедшим, виня себя за то, что так скоро симпатичные мне люди покинули вечер, и тем большим было мое удивление, когда следующим днем получил я записку от полковника с приглашением нанести им визит завтра же или в любой другой удобный для меня день, поскольку он и его супруга были бы счастливы принять меня в своей скромной обители и продолжить столь интересную беседу.

На следующий же день я отправился к ним. Глупец! Впрочем, я был еще молод, влюбчив, наивен. Полковник показался мне довольно интересным человеком, а мысль о прекрасной Анне кружила голову. Наплевав на их славу малогостеприимных хозяев, на сплетни о его ревности и ее неприступности, на разницу в положении и практически полное отсутствие общих знакомых. Наплевав на ноющее где-то под ложечкой чувство тревоги...

[анонимный декабрист]

Часть 2

Я не столь многое запомнил из того дня. Я был совершенно покорен ими, словно одурманен. Впрочем, я помню, что мне было чрезвычайно интересно говорить с полковником, оказавшимся удивительно сведущим человеком, способным с одинаковым пылом и знанием говорить как о выездке лошадей, так и о сложнейших перипетиях европейской политики. Замечания же Анны, остроумные и полные доброжелательной насмешки, делали нашу беседу особенно приятной, да и одно ее присутствие рядом доставляло бесконечную радость. Помню стремительно темнеющее предгрозовое майское небо за окнами и то, как под порывами ветра вздрагивали и танцевали шелковые гардины. Помню, как Анна села за клавесин и как меня поразила ее искусность во владении этим старомодным инструментом.

После этого первого визита я стал у них частым гостем. Словно магнитом тянуло меня едва ли не всякий день в их дом. Я не знаю, кем был более пленен: ею, им, ими обоими или этим ощущением, словно рядом с ними я касаюсь самой ткани времени. Полковник Амфельт, который, как я отметил сразу, был приятнейшим из собеседников и острого ума человеком, оказался еще и удивительным рассказчиком. Часами я - обыкновенно столь равнодушный, а временами даже нетерпимый к подобного рода монологам – мог слушать его рассказы об истории его семьи. Более всего говорил он об Иоганне Амфельте – том из своих пращуров, что, повинуясь страсти к приключениям и следуя за мечтою преуспеть и сколотить состояние, прибыл когда-то в Россию, чтобы служить русским царям. Рассказывал о его детях, о треволнениях и перипетиях жизни немецкого семейства в столь малопонятной для них стране. О блистательной карьере одного из них – одного из сыновей Иоганна, как я тогда ошибочно заключил – наиболее преуспевшего. И так поколение за поколением, сын за отцом. И столь красочны, столь зримы были его рассказы, что временами даже тогда ловил я себя на мысли, можно ли так рассказывать, если только своими собственными глазами не видал всего этого: Петра и первые верфи на Ладоге, балы блистательной Елисавет Петровны, свадьбу шута и шутихи в Ледяном доме?.. Даже теперь, оглядываясь назад и зная то, что ныне я о нем знаю, я по-прежнему не могу не чувствовать к нему дружескую привязанность, хотя теперь к ней и примешивается чувство горького сожаления и недоумения. Он был воистину притягательным человеком, очаровательным в своем знании и в своей неловкости. Ужасно любил клавесин, и Анна по секрету признавалась мне, что только ради него когда-то научилась играть на этом «дребезжащем» по ее словам инструменте. А еще путал имена. Не чужие, свои. Помню, как впервые заметил, что он вместо Александра, подписал какую-то бумагу именем Густав, после чего с каким-то обезоруживающе виноватым видом безнадежно произнес: «Такая нелепость. Опять подписался не тем именем…», а когда понял, что я услышал, страшно покраснел. Анна прыснула, а потом весьма находчиво разъяснила мне, что крещен он был под несколькими именами и, поскольку разные члены семьи его звали его по-разному, он вечно подписывает бумаги своим вторым или третьим именем. Умело лгать – это была часть ее натуры. Это я теперь понимаю, а тогда принял слова ее за чистую монету.

Надобно сказать, от Анны исходило ощущение совершенно иное, чем от ее мужа: стоило ей оказаться рядом, и я словно попадал в глаз бури. Словно не было более прошлого, и не нужно было более будущее, лишь бы осталось у меня только это иллюзорно мирное здесь и сейчас, и более ничего. А буря времени пускай сворачивается в воронку вокруг, лишь бы не касалась нас. Ни памяти, ни дуновения времени рядом с ней. Напрасно я уговаривал себя относиться к ней, как к другу. Устоять перед обаянием ее красоты и тонкого ума было невозможно, и я, против воли, чувствовал, как тяжелая тягучая влюбленность постепенно овладевает моим сердцем.

Они действительно редко выезжали в свет. Однажды, помню, я даже спросил у Анны, отчего так, и она просто ответила, что свет скучен, общество поглощено самыми ничтожными темами, а умы в основном тусклы. Я, разумеется, не мог не спросить, не оттого ли она и при мне предпочитает все больше молчать или музицировать, что долгие мои беседы с ее мужем заставляют ее скучать, а она лишь рассмеялась, сказав после, что они с мужем всегда мне рады. Но я знал, что она имеет в виду: она мне рада. И еще я знал, она не лжет.

Поскольку видеться мы могли практически исключительно у них, в присутствии ее мужа, я полагал себя вне досягаемости всякого рода сплетен и пересудов. Однако среди знакомых моих через какое-то время все же пошли слухи, что я бесстыдно волочусь за Анной. Что все закончится дуэлью с полковником. Что я дурак, готовый загубить репутацию, а то и карьеру ради прекрасных глаз равнодушнейшей из столичных красавиц. Я не слушал. Да и не желал слушать никаких предупреждений, даже тех, что преподносила мне сама судьба.

А ведь не раз должен был бы, кажется, обратить внимание на те странные события, что окружали их. На ту пугающую пустоту, которая сопровождала их жизнь. У них словно бы не было родных и было очень мало друзей. Временами в речи их проскакивали странные, давно исчезнувшие слова, какие и деды наши сочли бы старомодными. Они избегали прикасаться к серебру, и ни разу ни он, ни она не осенили себя в моем присутствии крестным знамением.

Между тем город, охваченный летним пыльным жаром, накрыло каким-то странным мором. Страдал в основном бедный люд: то и дело находили очередного несчастного, белого, с разинутым в немом крике ртом и кровавыми пятнами на горле. Общественное мнение сходилось на том, что во всем виновата дурная вода, ну или - в крайнем случае - москиты. Помню, однажды я даже заговорил с ними о том, что в ту пору казалось мне глупыми сплетнями. Полковник Амфельт сразу стал мрачен и молчалив, а Анна наоборот - развеселилась. Со смехом рассказала она мне о том, что простой люд толкует о ночных тварях, вурдалаках, сочиняя совершенно нелепые небылицы о них, несколько из которых, показавшихся мне тогда в должной мере бредовыми, она мне и поведала. Разумеется, я тогда не понял, что именно послужило причиной такого ее насмешливого веселья и мрачности ее мужа, приняв за само собой разумеющееся, что ни толики правды во всех этих дремучих сказках нет и быть не может. Впрочем, я тогда мало обращал внимания на любого рода толки или события. Голова моя была занята другими мыслями: чета Амфельтов собиралась вскоре уехать на лето из столицы, и я загодя уже скучал и страдал от этого недолгого, как я хотел надеяться, расставания.

Смешно сказать, я больше боялся скандала и сплетен, чем того, чего мне действительно стоило бояться. Больше волновался о том, как бы не потерять их дружбу, а не того, что пользовался их пугающим расположением. Иногда мне думается, что полковник все же был искренен. Ведь он до последнего не видел во мне соперника и свою погибель. Возможно, именно потому, что его погибели я никогда не желал.

[анонимный декабрист]

Часть 3

Хрупкое равновесие нашего треугольника пошатнулось, разумеется, гораздо раньше, но я осознал это в жаркий летний день накануне их отъезда. Я приехал, к обычному часу, в надежде, что они откажутся от своих планов и отправятся погостить к К., где у меня был бы шанс бывать и навещать их. Старый лакей их – измученный старик, похожий на мумию, да к тому же с непроизносимым именем – проводил меня в гостиную, в которой к моему удивлению не оказалось ни хозяина дома, ни хозяйки. Я был, сам не зная почему, взволнован, шагнул к окну, в надежде, что свежий воздух принесет мне облегчение, и неожиданно заметил на столике в углу странный предмет. Вообще-то любопытство мне несвойственно. Напротив, обычное мое состояние подразумевает некоторое равнодушие к деталям. Отдельные злопыхатели мои даже позволяют себе у меня за спиной говорить о лености ума, да и вообще о моей лености. Крайне несправедливая оценка, должен заметить, но мне жаль тратить даже малейшее усилие на то, чтобы ее опровергнуть. Так или иначе, я действительно до сих пор не могу понять, отчего я сделал шаг к столику и взял это проклятое зеркало в руки. Тогда я не понял, что это. Круглый, золоченый диск с золотой же ручкой. Одна половика плоская, отполированная, так что на миг я даже уловил в ней свое отражение: золочено-рыжее, словно в лучах падающего к горизонту светила, словно в всполохах пламени. Обратная же половинка была выпуклой, покрытой странными изображениями: лошади и воины – катафракты, закованные в броню, напоминающую чешую. Впрочем, я сразу отвлекся на мелодичный звон, раздавшийся, едва я прикоснулся к этой занятной вещице. Внутри этого не то зеркала, не то странного музыкального инструмента словно перекатывались бусинки, звенели, подпрыгивали, сталкивались. Мелодично. Завораживающе.

- Красиво, не находите?

Я обернулся. Анна стояла в дверях. И улыбалась. Я, наивная жертва ее чар, просиял в ответ и спросил, что же это у меня в руках. Помню еще сказал, что эта искусная вещица выглядит очень старой, древней даже.

- Вы правы, Алексей Федорович. Ей много веков. Это сарматское зеркало, ритуальное.

- Сарматы? – Я безуспешно напряг память.

- Неужели не помните? У Геродота, - по-прежнему улыбаясь, она шагнула ко мне и, подойдя, мягко приняла у меня из рук зеркальце, переливающееся мерцающим звоном, - потомки амазонок, чьи земли лежали к северу от Танаиса, - сказала, поглаживая золотой бок зеркала, а потом кольнула меня быстрым взглядом своих стальных глаз. – Сарматские царицы вели войны и были верховными жрицами. Они поклонялись семерым. Взгляните, разве не похоже, на застывшее пламя? Посмотрите же на свое отражение, Алексей Федорович, разве не прекрасно?

Она развернула звенящее зеркало так, чтобы оба мы в нем отражались, но я даже не взглянул. Я смотрел только на нее.

- Помню, - я действительно вспомнил (Амазонки и завоевания Александра были тем немногим, что заинтересовало меня из курса древней истории) и включился в игру, - Они выходили замуж за скифских юношей.

- Пленников. Они брали в мужья лучших, сильнейших из пленников, - поправила Анна, и что-то в ее голосе переменилось. Что-то вроде холодной насмешливости скользнуло в нем змеей. Впрочем, возможно, это теперь мне так кажется.

- Не припомню такого у Геродота.

- Поверьте мне на слово, Алексей Федорович, - ответила она и рассмеялась, тем временем присаживаясь на обитый полосатым шелком диванчик и приглашая меня жестом сесть. Я рассмеялся в ответ, как это делают глупые дети, не понимающие смысла шутки, вызывающей смех у взрослых, но отчаянно желающие разделить общее веселье, и вальяжно уселся в кресло напротив.

- Стало быть, выбора у будущих счастливых мужей не было? - спросил я, не оставляя попыток нащупать-таки, что же так развеселило Анну.

- Отчего же? Был. Они могли отказаться и умереть.

- Прелестно. А соглашаясь, стало быть, оставались живы?

- Оставались, пока жила любовь.

- Звучит ужасно как по-варварски. Впрочем, жестокие времена - жестокие нравы.

Анна скривилась, а потом снова, протянув руку, взяла зеркальце со столика, заполнив комнату мелодичным звоном.

- Семеро, - вдруг невпопад спросил я. - Кто это? Их языческие божки?

Она подняла на меня магнетические глаза свои, чуть нахмурилась.

- Вы бы согласились?

Я растерялся, разговор становился каким-то странным. Чтобы скрыть неловкость, я предельно галантно заулыбался, а потом, проявив столь свойственную мне легкомысленность и не придав должного значения своему ответу, сказал что-то вроде:

- Только если бы вы были той сарматской царицей, что взяла бы меня в плен. Никогда и ни в чем не смог бы ответить вам отказом.

Она растянула губы в довольной улыбке и вновь повернула зеркальце в руках, и вновь золотой звон захватил комнату и нас двоих.

- Выбор необратим. - Сказала она, а я не ответил. Я вдруг почувствовал себя странно. Пытался собраться с мыслями, сосредоточиться - и не мог. Звон наполнил мои мысли, растекся леностью по членам моего тела. Наконец, я сумел зацепиться за одну мысль, один образ:

- Александр Францевич? Где же он?

Анна чуть уловимо погрустнела.

- Ему нездоровится, - ровно сказала она, - но он сейчас спустится. Он слишком рад будет видеть вас, дождитесь его.

Я собирался ответить что-то приличествующее случаю, но отчего-то ничего не сказал. Мне все казалось, что мягкий перезвон зеркальца до сих пор едва уловимым эхом дрожит в воздухе, огненными искрами звука ложась на волосы Анны, на ее ресницы. Я смотрел на нее, пытаясь поймать этот странный звон взглядом, и не мог двинуться. Мог только смотреть - словно впал в оцепенение, словно заснул наяву. Шум улицы стал вязким и доносился, как будто издалека, как будто сквозь вату, сквозь это проклятый, тихий, на грани слышимости звон. И только плыло передо мной лицо ее, прекрасное, улыбающееся, с серыми стальными глазами, с ямочками на щеках. И не моргнуть, не отвести взгляд.

Очнулся я, заметив краем глаза рядом движение. И все равно мне потребовалось некоторое усилие, чтобы сбросить немоту и вялость, овладевшие мною. Полковник. Поднявшись, раскланялся. Анна позвонила, чтобы подали чай. Полковник был бледен и молчаливее обычного. Было заметно, что ему действительно нездоровится. Он выглядел очень усталым: глубокие тени залегли под его глазами, показалось даже, будто он прибавил за последние пару дней лет десять. Он пожаловался, что вот уже несколько дней не может спать. Никак не выходит заснуть. Он говорил, и я слышал в его голосе тревогу. Я, разумеется, предложил ему услуги нашего семейного врача, он вежливо поблагодарил и отказался. Даже когда он говорил со мной, он больше смотрел на Анну, и в глазах его мне чудилась какая-то тоска или даже упрек. Мне сделалось неловко. Я подумал, вдруг он догадался о моих чувствах к ней, вдруг нашел неприемлемым, что я говорил с нею в его отсутствие, вдруг он оскорблен в своих дружеских чувствах ко мне. Одним словом, мне показалось, что мое присутствие тяготит его. Я откланялся и оставил супругов вдвоем.

Через день я позволил себе еще один короткий визит и с сожалением узнал, что полковнику стало хуже, и отъезд откладывается. Анна была грустна. Не получив вестей от них и совершенно искренне переживая за того, чье общество я безусловно высоко ценил и кого привык считать уже другом, спустя еще несколько дней я вновь явился к ним, надеясь хотя бы справиться о его здоровье.

[анонимный декабрист]

Часть 4

Дом показался мне пустым. Словно бы никого из прислуги, кроме старого полуживого лакея, не осталось. Я шагнул в гостиную и замер. Там, сгорбившись, не поднимая трясущейся головы и никак не реагируя на мое появление, сидел незнакомый мне старик. Я растерялся и замер на пороге, когда старик поднял голову. У него было лицо полковника, только старше лет на 30, а то и 40, растерянное лицо очень пожилого человека, плохо понимающего, кто перед ним. Представившись и не получив в ответ даже кивка головы, совершенно сконфуженный отсутствием хозяев, я наконец спросил:

- Вы друг,.. простите, родственник полковника Амфельта? Вы... отец его?

Старик пожевал губами, потом полым, растерянным голосом ответствовал:

- Отец... да, я отец. Был отец.

- Сударь, простите, я не понимаю... Где же Александр Францевич? - я развернулся, начиная уже злиться и намереваясь позвонить и вызвать лакея.

- Они не слушаются меня, - вдруг заявил старик, взглядом указывая на дрожащие руки свои, покрытые тонкой морщинистой кожей и безвольно лежащие на коленях. И замолчал, напрасно пытаясь согнуть и разогнуть свои непослушные пальцы. - Я не знал, - продолжил он скрипуче, обращаясь как будто ко мне, но глядя куда-то мимо, - не хотел знать, что нужна не только кровь создателя, но еще и любовь его. Её любовь. - Взгляд его вдруг прояснился, в нем промелькнуло что-то вроде узнавания. – Иоганн, - вдруг зашептал он лихорадочно и потянулся ко мне своими непослушными костлявыми руками, - ты запомни, настоящее мое имя Иоганн. - И, снова теряя нить, забормотал несвязно и шамкающее:
- Она говорила – вечность, а вот она какая будет вечность. Как у мумий египетских, что топтали ногами наполеоновские солдаты. Как быстро разлюбила... Как всех, кто был до меня, как всех, кто будет после. И двухсот лет не минуло. Впрочем, моя любовь к ней истлела еще раньше. В тот день, когда похоронил я последнего из детей, старых, седых детей моих...

Старик бредил, и мне сделалось ужасно неловко, что я вижу отца полковника в таком уязвимом состоянии. К великому облегчению моему я услышал шаги, и через мгновение в комнату вошла Анна.

- Алексей Федорович, - она шагнула ко мне, легкая и полная тепла, как обычно, а потом, разглядев, очевидно, потрясенное мое лицо, перевела сразу потускневший взгляд на старика. Вопреки моим ожиданиям, она не представила меня ему, наоборот, поспешила вывести из комнаты.

- Анна, скажите, что происходит? Это отец Александра Францевича? Отчего он здесь? Боже, неужели случилось самое страшное?..

Она вдруг накрыла мне рот ладонью. Я замер, она была так близко, как никогда прежде.

- Алексей Федорович, вы должны уйти сейчас. Пожалуйста, возвращайтесь сегодня вечером. Сегодня же вечером! Если только вы друг мне, вы поступите, как я прошу. Это очень важно. Более я ничего теперь сказать вам не могу. Только не рассказывайте никому…

Я был потрясен, но отчего-то подчинился, хотя это и не в моем характере. Я ушел, мучимый тревогой и дурным предчувствием, и весь день до вечера не мог найти себе места. Ругал себя за то, что не добился от Анны более ясного ответа и тут же сам стыдил себя за ту нечуткость к чужой беде, которую готов был проявить из праздного любопытства. Одним словом, к ночи, когда уже первые сумерки подбирались к городу, а солнце стало рыжим, как лепестки пламени, я вновь был на пороге их дома. Не знаю, какой бес владел мной, но я, как она и попросила, никого не предупредил о том, куда направляюсь, и отпустил экипаж.

Анна встретила меня. Теплая, радостная, словно вся наполненная огнем. Она заверила меня, что полковнику лучше, что они с отцом уже отбыли в поместье. Что мы одни. Все было нереальным, словно подернутым рябью. Я помню, как вдруг понял, что она совсем близко, помню ее первый поцелуй, помню, что потом чувствовал ее дыхание на своем горле. А вот далее, к великой моей досаде, ничего не помню, что весьма прискорбно, ибо мне кажется, далее должно было быть интереснее. А впрочем, может быть, далее ничего и не было. Кроме дыхания и зубов на горле. Одним словом, я впал в забытье и очнулся уже только на следующий день. В незнакомой комнате. Я лежал, скрючившись от смертной муки, на кровати.

Это воистину был ад. Перед глазами все дрожало и плыло, я не мог двинуться, мне было холодно и жарко одновременно, а по моим венам, прожигая их изнутри, тек зеркальный звон. Казалось, все вокруг было залито багряным ревущим свечением, как сквозь золотое зеркало Анны. Мне казалось, что сквозь гул моей крови и рев ставшего невыносимым света я слышал вой костяных труб и грохот барабанов, как в тот день, когда имел несчастие впервые увидеть полковника и его жену. Но я был бы не я, если бы не превозмог себя и не поднялся. Стоять я толком не мог и, судя по воспоминаниям моим и тому количеству синяков и ссадин, что остались на моем теле, пытаясь найти выход, я пересчитал ребрами, локтями и лбом все косяки, предметы мебели и даже отдельные предметы утвари и убранства, которые были и в этой злосчастной комнате, да и в соседних с нею.

Падая и поднимаясь, то ползком, то на ногах, за четверть часа я преодолел примерно комнаты три из длинной анфилады. Прежде мне не доводилось бывать в этой части дома Амфельтов, но, помня расположение комнат на нижнем этаже, я догадывался, что мне оставалось еще всего одна или две комнаты, и я попаду на центральную лестницу. Каким-то звериным чутьем я чувствовал, что звать на помощь нельзя, что нужно прежде выбраться наружу. Наконец, я вошел, вернее будет сказать - ввалился, в очередную комнату и, ничего толком не видя и не слыша, довольно успешно продвигался вперед на ощупь, пока не налетел на какое-то препятствие. Я не сразу понял, что это, только ощутил острый край. Я пополз вдоль края, хватаясь за что-то, напоминающее деревянную доску, ища в ней опору. И вот, когда уже должен был я обогнуть это неожиданное препятствие, я вдруг осознал, что это стол и что он отнюдь не пуст. Что на нем лежит что-то. Что-то, что я обязательно должен увидеть. Перенеся весь вес на руки, я заставил себя поднять голову, которую судорогой, сводившей все тело мое, клонило к груди. У меня ушло немало времени, чтобы сфокусировать взгляд и посмотреть, и еще больше, чтобы осознать увиденное. На столе лежало тело.

Чудовищное, словно мумифицированное тело. Я понял, что это мертвец сразу же, еще до того, как запах тлена ударил мне в нос. Впрочем, тут я лгу. Этот сладковатый запах ощущал я и прежде. Им с самого начала был окутан весь дом, просто я не понимал этого. Он был легким, едва уловимым. Но вот тогда, стоя в выкрученной согбенной позе цепляющегося за жизнь человека у стола с покойником, я вдруг понял, что это был за запах. Все это время. С самого начала. Им пах дом, он исходил от волос Анны, он преследовал меня, стоило мне оказаться рядом с полковником. Самое дикое, впрочем, было не это, а пришедшее через пару минут понимание, что тело это принадлежит отцу полковника Амфельта. По крайней мере, тогда – в первую секунду – я именно так подумал. Впрочем, я не был до конца уверен. Ведь накануне видел я перед собой 70-летнего пожилого мужчину, тело же лежащее передо мной несчастного принадлежало 100-летнему старцу. Причем, что самое неприятное, похоже, скончавшемуся некоторое, весьма продолжительное время назад. Надо полагать, я кричал и довольно громко, потому что вскоре почувствовал горячее прикосновение: твердые руки обвили меня, обнимая под грудью и за плечи, и оттянули, отволокли от стола.

[анонимный декабрист]

Часть 5

Анна. Я узнал ее голос, что пробивался ко мне сквозь невыносимый золоченый звон. Не сразу я смог сосредоточиться на том, что она говорила мне. Полагаю, сначала это были упреки в том, что я поднялся и пытался уползти от своего счастия, а потом какие-то весьма сомнительные на мой тогдашний, да и теперешний взгляд утешения, вроде того, что скоро я умру, и больно больше не будет. От таких утешений я, само собой разумеется, затих не сразу и какое-то время еще кричал. Потом, когда иссякли силы мои и кричать я более не мог, некоторые ее слова стали более явственно доходить до моего сознания. Помню, она сказала:

- Ты не должен был этого видеть. Никогда. Не смотри на него. Это тяжелое зрелище, но ничего уже не поделаешь. Таков закон: перед ликом новой любви истлевает старая.

Потом она еще сказала:

- Он сам виной всему. Он бесконечно цеплялся за прошлое, а значит, и за время. Я не могу любить того, кто цепляется за тех, кто давно умер, или за имена, которые давно стоило забыть.

Мне кажется, вот где-то здесь я и осознал окончательно, что покойник на столе - полковник Амфельт. Не его дед, не его отец, а он сам. И еще, что в тот первый день, когда он показался мне усталым - менее недели тому назад, подумать только! - он тогда уже начал умирать, стремительно старея, ибо время, так долго не смевшее прикоснуться к нему, наконец, добралось до него и накинулось на свою жертву со всей яростью голодного зверя. Осознание этого факта произвело на меня чрезвычайно гнетущее впечатление. Я довольно несдержанно и грубо сообщил Анне - заплетающимся языком, ибо сложно говорить внятно, вырываясь и корчась - что полагаю ее исчадием ада, что кругом тлен и что на ней проклятие божие. Ее это, по-моему, несколько задело, потому что вместо дальнейших утешений, она встряхнула меня («Откуда столько силы в хрупком женском теле», - помню только и подумал я, а вслух повторил для пущей верности про исчадие ада и геену огненную!) и сказала с упреком:

- Ты ведь тоже виноват в этом. Это ты разбередил его раны. Зачем стал ему другом? Зачем напомнил ему, что есть еще кто-то, кроме нас двоих? Зачем расспрашивал о слободе, о Петре? Зачем напомнил о сыновьях? Зачем не отказался, а сразу пришел, когда мы позвали тебя?..

Я был не в себе, но, судя по словам ее, она тоже. Собрав последние силы, я как можно более угрожающим тоном потребовал ответить мне, что она такое, что она сделала с ним и со мною. Спросил, сколько у меня времени и как скоро я окажусь трухлявой мумией, лежащей на столе. Мой тон не столько напугал, сколько разжалобил ее.

- Не смотри, - нежная горячая рука коснулась моего лба, погладила мою щеку. - Ты другой. С тобой такого не будет. Никогда. Ты особенный. Я сразу поняла это, с первого взгляда тогда, на бале. Ты будешь жить, пока жива моя любовь к тебе. А значит, вечно. Я знаю наверное, что тебя я смогу любить вечно. Ты станешь тем, кто разделит со мной пустоту. Все те, кого я обращала прежде, цеплялись за свои жизни. Ты не таков. Ты, как и я, хочешь сбежать от него. От сына Хаоса, что терзает и пожирает смертных. Ты сразу разглядел нас, потому что чувствуешь его присутствие рядом, но не поддаешься ему. Тебе ведь так хорошо было рядом с нами, потому что он обходит нас стороной. Я выбрала тебя, ты смотрел в мое зеркало, и я позволила ему зазвучать впервые за многие годы

Я собрался было возразить, вырваться, но вдруг увидел, как тело на столе шевельнулось. Истлевшая до костей черепа голова с сухим звуком повернулась в нашу сторону, и пустые глазницы уставились на нас с Анной. В глазах у меня потемнело, и я не стыжусь признаться, что в тот же миг лишился чувств.

Очнулся я вновь в той же проклятой комнате, из которой так отчаянно пытался сбежать. В первое мгновение подумал, боже, это был просто сон. А потом понял, что это была явь. Что моя явь стала бесконечным кошмарным сном. Я лежал на той же кровати, и мне отчаянно хотелось пить. Я понял, что молю об этом вслух, и не удивился, когда рука Анны, горячая, ласковая, приподняла мою голову, подхватив под затылок. Эта же твердая рука поднесла мне чашу с каким-то вязким, но пленительным питьем, чашу, к которой я припал жадно. Полностью опустошив ее, я откинулся на подушки, ощущая, как уходит жажда и отступает звон в ушах, а на губах все острее проступает мерзкий металлический привкус. Я поднес руку к губам, провел по ним пальцами и уставился на них: кровь. Впрочем, я даже не удивился, краем сознания уже поняв, с чем я имею дело.

- Вот и все, теперь все будет хорошо, - произнес полный нежности голос Анны. Я взглянул на нее: она сидела у изголовья кровати, в руках ее покоилась золотая чаша.

- Что со мной? – спросил я наконец.

- Это дар, Алексей. Величайший дар вечной жизни. Ты еще человек, - сказала она просто, - но к вечеру ты станешь свободен от времени и памяти. Только вечность...

Горячий липкий ужас отчаяния навалился на меня. В ушах опять зашумело: от страха и гнева.

- Что ты сделала со мной? - вскричал я, вскакивая. На этот раз она не могла удержать меня. После выпитой крови сил в моем теле прибавилось многократно. Я не ощущал больше ни жара, ни холода, разве что легкое головокружение и неспособность толком управлять телом: я все еще натыкался на предметы, каждый мой шаг оказывался чуть шире или чуть меньше, чем я того желал.

- Пойми, ты теперь недостижим для времени, для смерти! – Анна протягивала ко мне руки. Ее лицо, всегда такое спокойное и самоуверенное, теперь было искажено болезненной тревогой. - Я люблю тебя, разве не об этом ты мечтал? Я слышала твои мысли, ты молил о любви. Мне жаль, что ты увидел то, что увидеть был не готов. Но пойми, только моя нелюбовь сможет отныне разрушить тебя. Ты – мое создание. Я верю, на этот раз - навсегда.

Помню, она потянулась обнять меня, а я шарахнулся в сторону. Я хотел одного – вырваться из этого проклятого дома. Я шагнул к двери; не той, через которую пытался сбежать в прошлый раз, нет, на этот раз я двинулся в противоположную сторону. Думаю, сама мысль о том, чтобы вновь увидеть истлевающее на глазах тело Амфельта, с запертой внутри погибшей душой его, была мне невыносима. Итак, я шагнул к другой двери. Анна более не в силах была остановить меня - ни силой, ни уговорами. Надобно сказать, что вся моя пылкая юношеская влюбленность в нее как-то разом покинула меня, ее голос и объятия потеряли для меня всю прежнюю прелесть. Я чувствовал только отвращение, только ужас.

Итак, я распахнул дверь и шагнул в соседнюю комнату. И сразу понял, что попал куда-то не туда, скорее всего, в какую-то кладовую. Вся комнатка, скудно освещаемая парой узких окон, была заставлена сундуками и большими коробами: большими и крепкими, с железными коваными углами, и совершенно старыми, едва ли не разваливающимися, разного дерева, с резьбой и без, потемневшими и светлыми. Поскольку я не приучен отступать, я решил не сдаваться даже перед видом пыльной кладовой и попытаться найти второй выход из нее, наверняка долженствующий быть и наверняка же ведущий на черную лестницу. С решительностью обреченного я двинулся было вперед, но, как я уже упоминал, хотя слабость и отступила, в полной мере управлять своим телом я еще не мог. Пытаясь как можно скорее миновать комнату, я оступился и налетел на сундуки, стоящие по правую сторону от входа, а потом, в попытке вновь обрести равновесие, налетел уже на короба, стоящие по левую сторону от входа. Помню, что сквозь грохот падающих сундуков услышал, как ахнула за спиной Анна.

Я оглянулся, испугавшись, что какой-нибудь тяжелый короб, падая, задел ее. Когда наши глаза встретились, она выдала довольно продолжительную тираду на смеси нескольких языков, из которых я знал только французской и русский, да к тому же грохот падающих сундуков заглушил часть сказанного, но общий смысл тирады я все же ухватил. Должен признать, что хотя чувства мои к ней угасли где-то в промежутке между тем, как она прокусила мне горло, и тем, как она силком напоила меня кровью из ритуальной чаши, но от слов ее стало немного обидно. Я собрался возразить по существу сказанного, а заодно указать на неприемлемость такого рода формы выражения для дамы, но неожиданно очередной падающий сундук от удара об пол раскрылся, и из него выглянули на меня окруженные полусгнившей плотью пустые глазницы.

[анонимный декабрист]

Часть 6

Разинув рот в немом крике и ошарашено оглядевшись вокруг, я понял, что вокруг меня в осколках и щепках лежат истлевшие тела. Понял, что в нераскрывшихся сундуках тоже они. «Как и все до меня, - вспомнил я слова Амфельта, - как и все после…». В воздухе висела пыль, но короба перестали валиться на пол, и в наступившей тишине я вдруг, с непередаваемым, запредельным ужасом, услышал сухое шевеление. И голоса. На пределе слышимости – там же, где звучало эхо золотого зеркального перезвона, - полые голоса звали Анну, называя ее десятками разных имен. Я зажал уши, чтобы не слышать их, зажмурился, чтобы не смотреть на это неподвижное шевеление трухлявых ловушек, запечатавших в себе души, когда-то соблазненные Анной, поверившие ей и ха то навеки обреченные не знать упокоения. Мысль о том, что передо мною мое будущее подкосила меня. Я рухнул на пол. Меня вырвало кровью (Не знаю, моею ли, или кровью Анны, что она поднесла мне в чаше?) и желчью, все тело вновь скрутило мучительной судорогой.

Анна пыталась поддержать меня, обнять меня. Я слышал ее жаркий шепот на ухом, лгущий мне, обещающий мне, что со мной такого не будет, обещающий вечность, перечисляющий какие-то мои достоинства, которые обратили на себя ее внимание. Меня трясло. Oт отвращения. Мне казалось, пыль, слетающая с тел, что долгие столетия истлевали в сундуках, забивалась мне в ноздри, покрывала мне лицо, оседала на волосах и ресницах. Она была повсюду. И я знал, что она уже во мне и что я обречен однажды вот так истлеть живьем, что прекрасная Анна обрекла меня на вечную жизнь, которая на самом деле ничто иное, как вечное умирание, бесконечная смерть.

Эта мысль вскоре осталась единственной, пульсирующей в моем сознании. И вместе с нею пришла ясность. Я вдруг осознал, что мне нужно делать. «Ты еще человек», - так ведь она сказала? Я сделал над собою усилие, повернул лицо к Анне и выдавил из себя одно слово: «Пить!» Ее глаза вспыхнули:

- Сейчас! Потерпи, я сейчас наберу тебе крови, - шепнула она и, выпустив меня из своих объятий, выпорхнула в соседнюю комнату, туда, где оставила золоту чашу, по ободу которой бежали в бой воины в чешуе.

Стоило ей выйти, я, не теряя времени, ухватился за острый обломок одного из рухнувших к ногам нашим сундуков.

- Я отказываюсь, слышите? – спросил я у мертвых. – Отказываюсь, - крикнул так громко, как только мог, и, нащупав все менее ощутимо пульсирующую жилку на горле, изо всех сил вонзил туда острым краем обломок.

Очнулся я там же, на полу маленькой комнатки, заваленной обломками сундуков. Очнулся и первым делом недоверчиво потянулся рукою к горлу. Осколка там не было, но ровно на том месте, куда я вонзил его, я почувствовал уплотнение – шрам. Вокруг царила воистину мертвая тишина. Ничего. Никакого золотого звенящего эха, никакого шелестящего смертью шепота. А еще у меня свело шею, и затекла левая рука, и ноги замерзли, и саднили синяки и ссадины по всему телу. Все эти в обычной ситуации неприятные чувства в тот раз несказанно меня обрадовали: вряд ли у вурдалаков затекают руки и мерзнут ноги, тогда подумал я. Послушав еще с секунду блаженную тишину, я сел и огляделся.

Сундуки вокруг были пусты. Тела их несчастных пленников рассыпались, исчезли – стены вечных темниц рухнули. Рядом со мною, отвернувшись, лежала Анна. В холодном, голубоватом свете, льющемся сквозь прикрытые окна, ее платье показалось лиловым, а рассыпавшиеся, выбившиеся из прически волосы почти совершенно белыми. Я протянул руку, чтобы дотронуться до ее плеча, и тут же отдернул. Истлевшее тело моей не случившейся возлюбленной с сухим каким-то непереносимым звуком перевернулось с бока на спину, и я прикрыл глаза и отвернулся, чтобы не увидеть, во что превратилось ее лицо.

Я плохо помню, как выбрался из пустого и молчаливого дома, как пешком добирался по спящему еще в предрассветных сумерках городу до дома. Знаю, что последние силы мои оставили меня на пороге, и слуги заносили меня в дом, вполголоса ругая мое пьянство и мое обжорство. Знаю, что в тот же день слег с горячкой. Когда я пришел в себя, я был потрясен, узнав, что дом Амфельтов сгорел дотла. Я пытался рассказать о том, что произошло со мною, но все принимали это за горячечный бред. Никто не желал слушать меня. Только Миша с совершенной серьезностью выслушал мою историю от начала и до конца. После чего благоразумно посоветовал мне больше этого никому не рассказывать, побольше гулять и поменьше волочиться за барышнями. Что же, я не обижаюсь на недоверие. Я сам бы никогда не поверил в эту историю, не случись она со мною самим.

Постепенно оправляясь от болезни, я много размышлял о том, как вышло, что я остался жив. Думаю, она выдернула обломок из моего горла в надежде спасти меня, и силы ее крови – проклятой крови, которая проникла вместе с зеркальным звоном в мои вены – хватило, чтобы вернуть мне не вечную смертную жизнь, от которой я отказался, о простую человеческую жизнь. Размышлял я и о том, как же так вышло, что рухнули стены темниц телесных для всех, кроме Анны. И думаю, с ее гибелью, освободились те, кого она погубила. А еще думаю, что мы склонны сильно недооценивать акт дарения. Ведь подобно тому, как принятый дар связывает намертво путами благодарности одаряемого, так и дар отвергнутый несет в себе большую силу. Разве не становится дар отвергнутый проклятием, разве не наносит сокрушительный удар по дарителю? А впрочем, это все вопросы философского свойства, а я от философии далек.

Самое поразительное – это то, с какой скоростью все позабыли о них. Даже наши общие знакомые. И с каждым днем о них забывали все сильнее, так что через несколько месяцев едва ли кто-то был способен припомнить их имена. А впрочем, чему тут удивляться: время обходило их стороной, а значит, они не могли оставить никакого следа ни в истории, ни в жизни людей, их окружавших, оттого люди и забыли их с такой легкостью. Cловно их и не было никогда. Не было никакого жандармского полковника, не желавшего забывать старые свои имена во имя новых. И той, которая во имя новых охотно забывала старые свои любови, тоже не было. Не было Анны, прекрасной и отвратительной, древней и вечно юной, бесчувственной и жаждущей любви. Не было Иоганна Амфельта, не способного заснуть и неумело пытающегося скрыть тоску свою по давно умершим детям и бревенчатому дому на крутом берегу Яузы, с изразцовой печью и низкими притолоками. Но если их не было, то что же было тогда со мною? Должен ли я поверить, будто только привиделись они мне и только причудились мне жаркие ее объятия и его истлевающее на глазах тело? Поверить, будто сам себе я выдумал душное летнее уже предгрозовое небо и старый клавесин? Будто приснились мне долгие вечера, проведенные за неспешной беседой и игрой в карты? Но где тогда бывал я всеми этими вечерами? И шрам мой, неужели он, как убеждает меня милосердный брат мой, лишь результат неудачного падения, которого я не помню, но после которого я слег с горячкой? Все эти вопросы даже спустя годы мучают меня и заставляют сомневаться в собственном разуме.

Но хуже этих бесконечных сомнений кошмары, что посещают меня с тех самых пор. Мне снится, что тело мое предало меня, отказавшись слушаться. Я неподвижен, руки мои, и ноги, и грудь моя тронуты тлением, и я вижу это, несмотря на темноту сундука, в котором я заперт, и не вздохнуть мне, не пошевелиться, не крикнуть. Когда я просыпаюсь после очередного подобного кошмара, я знаю наверное, что они были, что не привиделись. И понимаю, что все сомнения мои оттого, что я избегнул такого ужаса, описать который обычному человеку сложно, а осмыслить его, и не усомниться в нем попросту невозможно.

[Гость]

Это просто офигенный рассказ. За один образ Анны в тяжелом золоте вам уже нужно памятник ставить, автор.
А тут ведь ещё Амфельт... Который вызывает и оторопь, и боль, и жалость, и восхищение. И там хочется больше узнать о нем, представить его жизнь времён немецкой слободы - и как он покидает все ради этой сарматки с холодными и жадными очами.
Преклоняюсь перед вашим умением СДЕЛАТЬ текст. Чтобы он жил. Был целым. И по-настоящему кружил голову.
Спасибо!

[Ни-Аптерос]

Невероятно здорово написано, потрясающая стилизация. Полное чувство, что прочитала продуманную готическую новеллу конца 19 века. Прекрасная древняя Анна, любезный тоскующий Амфельт, рассказчик... все завораживают. Браво

[Гость]

Большое спасибо всем отозвавшимся ❤ /Автор/