Заявка 2.21

[Union of salvation]

По мутант-ау с твиттера. Секс с использованием способностей. Кто с кем и способности - на усмотрение автора.

запись создана: 22.11.2020 в 21:52

Comments

[Гость]

Автор раньше не выкладывал незаконченные тексты и немного не уверен в том, что это стоит делать, но так уж вышло. И пейринг - так уж вышел.

~1700 слов, Анастасий Кузьмин/Ипполит Муравьев, пока целомудренное PG, но до секса с использованием способностей обязательно дойдет. Публикация разрешена. Часть 1 из ?

– Ну на кой ляд тебе это, Кузьмин? – шипел ему в спину Щепило. Никак не отставал, топал следом, походя обламывая сосульки с крестьянских крыш – ему, как и Кузьмину, ничего не стоило дотянуться: хаты низкие, а они – высокие, если б в гвардию брали только за рост, оба там были бы.

– Ну нашел время! Ты бы мушкетерами лучше занимался, а, выступать скоро. – Судя по звуку, одну из сосулек Щепилло походя разгрыз. И тут же отшвырнул: разозлился сам на себя, что нотации вроде бы читает – а при этом ведет себя как десятилетний хлопчик.

Предпринял последнюю попытку:

– Важные люди – важными делами занимаются, там корреспонденция же то ли из Москвы, то ли из Петербурга прислана со свитским. А тут ты с нелепицами своими!

– Вот в том-то и дело, – развернулся к нему Кузьмин. Упер руки в бока и недобро посмотрел на то, как Щепилло, уже все, видимо, к черту пославший, откусывает еще сосульки. – В том-то и дело, что это не нелепица. Ты что, не понимаешь разве? Свитский этот, квартирмейстерский прапорщик, он брат таких людей! Такого человека! И родился, не смотри, что юноша совсем, – до кометы. Стало быть, что?

– Стало быть, наверняка как подполковник. Голосом владеет, там. Или летать умеет. Или глазами сноп может запалить… Тебе-то какое дело?! – разозлился Щепилло.

– А бес его знает. – весело пожал плечами Кузьмин. – Может, я соглядатай и всякое про нас таких собираю.

– Типун тебе..!

– А может, просто хочу перестать быть диковинкой.

– Дикий ты. Дикий человек, а не диковина. Тот же Муравьев ведь такой точно. Или Бестужев-Рюмин. Или…

– Кто-нибудь из них урод, Мишель? – спросил Кузьмин, вытянув вперед покрасневшие по зимнему времени руки с вечно слегка кровящими костяшками. Щепилло, давно привыкший и к нему, и к его странности, все-таки слегка отшатнулся. Он знал, на какую длину сквозь кожу, если что, прорвутся костяные когти Кузьмина. И не хотел быть на пути у тех когтей.

– Ты тоже не урод, Анастази, – пробормотал он тоскливо. Покачал головой, не зная, что еще сказать, как убедить, раз даже сам отпрыгивает от товарища при первом же резком движении. Вздохнул, собрал в горсть нежный снежок с оконного карниза и быстро вытер кровь с потрескавшейся кожи. – Давай так, если мальчишка окажется обычным, ты все это бросишь, хорошо? Оставишь свои поиски, примиришься с тем, что таков? Потому что нельзя с этаким настроем в бой, понимаешь? Давай ты мне поклянешься.

– Если тебе так спокойнее будет: вот те крест, – широко перекрестившись, сказал Кузьмин.

****

От вопроса юноша, представленный Кузьмину как Ипполит (привет вам, древние греки в вашей Древней Греции!), вздрогнул, как от удара плетью.

Кузьмин даже задумался, едва ли не первый раз за свою не слишком-то короткую жизнь, что он такого спросил. Отвечай прямо, да и все: одарила тебя чем комета – или нет? С лица не видно, но бывает же, что легко можно спрятать. Змеиный гребень, например, раздвоенный язык и перепонки; был тут на селе один… перепончатый. В бочаг, стало быть, и загнали, не помогли перепонки. Конечно, не помогут, если поленом по спине…

– От полена, безусловно, перепонками не отмахнешься. Если нет ножа за голенищем или звериных когтей.

Тут вздрогнул уже Кузьмин. Крупно, по-лошадиному, с подкатившим к горлу комом.

– Через кожу, выходит, видите?

Юное совсем, гладкое, круглое, но с высокими муравьевскими скулами лицо Ипполита осветилось лукавой улыбкой. И только по этой улыбке Кузьмин понял, насколько тот устал. Точнее, не по улыбке, конечно, а по тому, каким он был до. Все в сравнении познается. Теперь Ипполит, кажется, явил себя настоящего: готового молодо смеяться любой, самой немудрящей шутке – и умеющего подтрунить в ответ так, что мало не покажется. Что еще он прятал в усталости и отчаянии, как в тумане, интересно?

– Вижу, – сказал он со значением. И со значением же выкатил глаза. – А еще я прозреваю болезни. И если у кого-то мозга недодача или сердце не в комплекте, тоже вижу, поэтому с такими предпочитаю не сближаться. А вот у вас удержу нет. Хотите узнать, где в организме удерж?

Кузьмин шумно выдохнул, а потом фыркнул – тоже как лошадь. И как лошадь затряс головой.

– Издеваетесь надо мной, как барышня над женихом, прапорщик.

– Это я вас еще иголкой не уколол. Или пяльцами не огрел. Или… – он хмыкнул тоже, – поленом. Ну что за бестактные вопросы? Я все еще не привык, что мы тут… как бы это сказать… на свободной от страха земле. Брат, конечно, сказал, что демонстрировать дар сверх всякой меры не стоит: солдаты – народ темный… Тут он, по-моему, ужасно неправ: если не подготовить, не объяснить, бог весть что будет. Но ведь времени, кажется, и не было.

– Не было, – эхом отозвался Кузьмин. Слова Ипполита отдавались в нем. Будто Ипполит ронял их наземь, тяжелый, круглые, как ядра, и земля пружинила от них. Била Кузьмина в ступни и в позвоночник, а позвоночник уже – в голову.

– Вот, это извинительно. К тому же, они там сейчас воззвание пишут или что-то такое. Закончат, Серж зачитает… голосом. И все будет хорошо. Может быть, если повезет, и в Петербурге со временем станет. Там страшно, в Петербурге. И тяжело. Знаете, сколько отцу пришлось усилий приложить, чтобы забылась та история? Чтобы Сержа хотя бы в разговорах начали считать… нормальным? В двадцать первом ведь со всех подписку собирали даже. Подтвердите письменно и клятвенно, что никаких проявлений нет и не было, только потом хоть какая-то возможность для службы. Я не подписывал ничего, но у меня одно время каждое утро начиналось с того, чтобы – никогда, ни при каких обстоятельствах. Никому постороннему. Никто, конечно, не обещал, что как вашего… перепончатого, поленом, но я знал: так и будет. Возможно, не со мной, но семья пострадает, все, что отец в нас вложил, пойдет прахом, уже чуть не пошло. Это мучительно, господин Кузьмин. И унизительно сверх меры. Но, – он запнулся и потупил глаза. Большие красивые глаза в густых ресницах. – ...что я вам рассказываю? Вы же сами…

И вот что ему было сказать? Напугать еще сильнее? Поведать о резне в Умани? О поджогах? Охотах на ведьм, как в темные века, только хуже, потому что века уже вроде бы не темные… Или забавную, кажется, – а на самом деле нет – историю Сухинова пересказать? Как его, воевавшего человека, войну прошедшего, заставили не просто подписку дать, а пройти комиссию, наполовину следственную, наполовину медицинскую, которую тот каким-то чудом вынес, не выдав себя?

Сказать: “Да что вы понимаете там, в своем Петербурге, размышляя о том, каким прахом пойдет карьера родителя, не могущего отстоять своих сыновей, когда тут людей убивают, страшно убивают, зря я, что ли, про тот бочаг..?”

Господи, каким дураком он был бы, если бы выложил все это.

И он не выложил. Только сказал, пытаясь удержать на губах усмешку и уже понимая, что она у него как вырезанная из папиросной бумаги и наклеенная на лицо. Ненастоящая и наверное – страшная:

– Отодвиньтесь-ка на шажок, прапорщик.

Ипполит непонимающе взмахнул ресницами, вспыхнул почему-то (наверное оттого, что стоял и впрямь непозволительно близко). Но отступил, как велели.

А Кузьмин, глядя куда угодно: в пол, на выставленные руки, только бы не в эти усталые, чистые, невозможно пронзительные глаза – даже с братниными не сравнить – медленно выпустил свои страшные когти.

Те прорвали кожу, кровь капнула на чистый пол. Выпростались из пазух между костьми. Длинные, острые, как штыки, слегка поблескивающие костью.

С губ Ипполита сорвалось короткое:

– Ах…

А потом он крепко, обеими руками, зажал себе рот.

От этого “Ах”, от этого жеста Кузьмина окатило на краткий миг таким гневом, что он не выдержал бы, наверное, расшиб бы что-то, раскромсал, разбил – выругался бы и выскочил за дверь.

Выскочил бы. Если бы в усталых глазах не мелькнуло не отвращение: сострадание. И такое глубокое понимание, что гнев разом отхлынул, как сходит волна. Только дрожь осталась, непозволительная, горячечная. В руках, в коленях. В душе, где – правильно Ипполит сказал – не хватало удержу.

– Это же больно, да? – шепнул тот хрипло, задушенно и очень несчастно.

– Б-больно, – зачем-то подтвердил Кузьмин. – Но я… притерпелся, что ли.

– Врете. Не притерпелись. К такому – нельзя.

– Да бросьте, – махнул рукой Кузьмин, и когти-штыки споро спрятались обратно. Махнул – и тут же застыл, как вкопанный: совсем не ожидал, что мальчишка выхватит платок и начнет быстро промокать ему кровь, ну точно как Щепилло давеча. Только став при этом в два раза бледнее Щепиллы и в два раза моложе. – С двенадцатого это. К болезням, ранам, вон, привыкают, так что уж теперь…

– К болезням, к ранам, к боли – может быть, к страху не привыкает никто. Говорят так только. Когда храбрятся. Но я ж не врал: хорошо все вижу. Так что не верю вам ни вот столечки.

[Гость]

Все еще часть 1 из ?, просто не поместилось в пост

Ипполит шмыгнул носом и чуть было не вытер лицо окровавленным платком. Тут же рассмеялся собственному глупому жесту, бросил платок на окно, а слезы стер рукавом.

– Знаете, что я в дороге подумал? – спросил немного в нос: не научился еще плакать по-взрослому, чтобы только глаза. – Что если не получится, если опять придется бояться, жить попросту не буду. Скажете: глупость, какие твои годы, а я отвечу – девятнадцать. И страха из них больше половины, так что…

– Не скажу, – прервал его Кузьмин. И взял за руку. Потому что показалось вдруг: не отшатнется, не отпрыгнет, не посмотрит, как на жабу… Так и вышло: не отшатнулся. – Этой глупости я вам, прапорщик, не скажу. Я, может быть, и храбрюсь, как вы посчитали, но я вас…

– Знаете, что? – Ипполит стиснул его руку горячо, но бережно, словно боялся задеть незаживающие стигмы. И от этого проклятый несуществующий удерж заколотился внутри, как заячий хвост. – Раз сегодня не день полумер, то я вам себя во всей красе покажу, только не здесь, ладно? Пойдемте… не знаю… на вал? Тут Змиев вал есть, древний, говорят, как сама история. Вот туда. Вряд ли там сейчас кто-то… А до темноты вернемся… Можете не одеваться тепло. Увидите, что не след.

Невозможно было не пожать его крепкую руку в ответ. Невозможно – не улыбнуться ясным лучистым глазам. Может, братский дар и ему частично передался, а? Голос этот околдовывающий, завораживающий, за которым пойдешь куда угодно?

Но, насколько Кузьмин не был заворожен, все же нашелся, чтобы спросить:

– А разве ваше зрение нуждается в такой демонстрации? Да и как я смогу оценить?

Ипполит, уже тащивший его к выходу, хмыкнул, остановился, а потом рассмеялся так звонко, что по стеклам пошла веселая дрожь:

– Да я же разыгрывал вас, поручик! Другой у меня дар, другой. Вы только не расстраивайтесь: не хвост, не гребень и не перепонки. Но здесь – точно не надо. Так вы идете?

А как было не пойти, если его руку грели эти сильные пальцы, и в измученных – не дорогой, теперь он знал, совсем не ей – глазах плясали золотые искры.

[Гость]

Автор, а вы умеете заинтриговать! С нетерпением жду подробностей о силах Ипполлита. С нетерпением жду развития отношений этих двоих) И как же здорово вся эта тема со свехспособностями круто вписывается в исторические реалии!
Не знаю, планируете ли вы какую-нибудь жесть в сюжете, но пока что ощущения от текста очень теплые и светлые)

[Гость]

Гость в 02:35, тема со сверхспособностями вписывается так ловко, что даже страшно временами ><
И огромное спасибо за теплый отзыв, они действительно оказались очень душевными и пронзительными персонажами, невозможно не очароваться.
Жести не планируется, разве что в ощущениях: потому что события не позволяют иного расклада...

А.

[генвария]

Очень пристально смотрю, как замечательно ложатся аушные детали в контекст, хорошо-то как, а.

[Гость]

генвария, спасибо! Правда хорошо ^^ И правда очень хорошо укладывается все. Слов нет, насколько.

А.

[Гость]

Вау! Вау.
Очень захватывающее начало, Поля перед глазами, как живой, очень интересно, какая у него способность, как он раскроется через неё. Всё их общение с Кузьминым душевно написано, цепляет за живое.
– Отодвиньтесь-ка на шажок, прапорщик.
Тут полыхнула.
Щепилло! Сосульки! Его общение с Кузьминым тоже чудо.
И как вписано в эпоху, в этом самый смак таких ау: охота на ведьм, хвост-гребень-перепонки, вечный страх, что в Петербурге, что в Малороссии - больше подробностей богу подробностей! теперь, конечно, хочется в этот сеттинг всех-всех-всех, и секс со способностями тоже всем-всем-всем, и губозакатывательную машинку
В общем, затаив дыхание, жду продолжения!

з.

[Гость]

Заказчик, огромное спасибо за оказанное доверие и за ваше тепло! Надеюсь, появление фика по частям не очень вас разочарует...
В любом случае, эта ау какая-то невероятно упоительная, тут можно объяснить все - и всех, в том числе и через способности. На то они ведь нам и дадены)))

И, разумеется, автор уже усиленно обдумывает:

теперь, конечно, хочется в этот сеттинг всех-всех-всех, и секс со способностями тоже всем-всем-всем, и губозакатывательную машинку

Ему б (автору) тоже губозакаточную машинку)))))) Ну а вдруг)

А.

[Гость]

Исполнение 1. Часть 2/?. Все еще невинное PG, но мы все ближе. В этой части ~1900 слов

****

Утро было ясным и теплым, а тут гляди-ка: ветер-пастух пригнал откуда-то тучи, встрепанные, клочковатые, сырые. День замутился, будто его взболтали, опал на плечи хлопьями липкого осадка: то ли такого вот несерьезного мелкого снега, то ли почти весенней мороси.
Один раз черпнув снега халявкой, Кузьмин уже не мог избавиться ни от озноба, ни от ощущения расползающегося по телу холода. И злости.
Вот зачем, зачем он в самом деле не остался отправлять свои служебные обязанности, а хвостом увязался за прапорщиком Муравьевым? Природного хвоста у того не было, стало быть, такой отпустил? Гр-р-р-р.
Злость нашептывала разные неприятные мыслишки: а ведь разыграв однажды, разыграет и впредь. Например, скажет, затащив на самую верхушку Змиева вала: “А нет у меня никаких странностей, поручик Кузьмин, обычный я, таким уж уродился. А теперь вниз бегом, догоняйте же!” И если так произойдет, Кузьмин его просто придушит. Не оттого даже, что издевается над старшим и по возрасту, и по званию. А от отчаяния. Боли. И из-за клятвы, что дал Мишелю Щепилле. Дал, не задумываясь. А теперь жалел, потому что выходило: на этом мальчике поиск, скорее всего, прервется. Как, почему, не так уж важно. Без разницы ведь, отчего умирать: от картечи в голову, штыка в живот или от разочарования.
Не умирают разве от разочарования? Ну так тем хуже. Ибо жить, когда жизнь не мила, свет не светел и одиноко так, что зубы все бы выкрошил, чтоб собственную руку не сгрызть, – тошно до блевоты.
За церковью начался подъем, и Кузьмин полез было вперед, чтобы показать тропу и подать руку, если будет необходимость. Но Ипполит спокойно и мирно, с той же затаенной улыбкой, покачал головой:
– В авангарде лучше идти мне. Вы поймете.
Что Кузьмин должен был понять? Что мальчишка лучше знает Васильков, чем он сам? Бывал здесь, и неоднократно? И на вал не единожды лазал? Ну так у Кузьмина в том сомнений и не осталось. После того, как Ипполит показал себя то ли не отставшим еще от детских шалостей сорванцом, то ли безумцем, готовым тащиться на край города с незнакомым поручиком, сомнения развеялись враз…
Он так разворчался внутри себя и так увлекся мрачными размышлениями, что не заметил, как выглянуло солнце. И пригрело вдруг настолько не по-зимнему, что протопило снег на склоне вала.
След Ипполита, только что синеватый от влажного льда, вдруг зачернел от земли, а потом зазеленел от мокрой, острой, очень юной травяной поросли. Как будто травка не таилась под снегом, а выросла вот только что. Ее захотелось погладить, как маленькое животное. Погреть дыханием. Жалко же: к вечеру снова подморозит, и зеленые стебельки покроются ледяной глазурью. Умрут, толком не начав еще жить. Несправедливость какая...
Остановившись, чтобы перевести дух, он прикрыл глаза от солнца и обернулся, собираясь глянуть на церковь, на видимую отсюда большую площадь, на снующие там брички, на топлящихся “своих”.
И размашисто опустил руку, мимодумно огрев себя по бедру.
Солнца не было. Ни летнего, ни зимнего, никакого. Над городом нависала все та же тяжкая хмарь. Тучи пригнали уже подкрепление, соединились с ним и тянулись на неведомую войну единой стылой массой, полностью закрыв холодное небо. От сырости в воздухе почему-то еще отчетливее разносились голоса птиц: ворон, в основном. Те граяли на крышах и на церковном шпиле. А лай собак наоборот казался приглушенным, далеким…
– Кузьмин, вы передумали? – окликнули сверху. – Уходите?
Сырость и правда что-то меняла в звуках, потому что Кузьмину послышалось в этом ломком голосе совсем другое: “Бросаете меня?” По-детски отчаянное какое-то. Так просят не оставлять одного в темноте с тварями из нянькиного чулана. Обычно взрослые на такие просьбы разве что подкручивают фителек лампадки, а потом все равно оставляют. Дитяте ведь должно научиться не бояться страшных крестьянских сказок.
Только вот Кузьмину почему-то и в голову не пришло подумать, что там кому должно.
Напротив, захотелось крикнуть во всю мощь собственных легких: “Даже не надейся, хлопец, не оставлю!” Чтобы эхо прокатилось меж валом и площадью. Чтобы вспорхнуло с крыш невыносимое воронье.
Он не крикнул, конечно. По простой, как алтын, причине: горло запечатало.
Ипполит стоял на тропе по-над Кузьминым, каштановые кудри растрепались от ветра. Смотрел вниз, бледный, но с румянцем – и от этого выглядящий больным. Не звал уже, просто ждал, что Кузьмин ответит, что решит.
А от его ног сбегала цепочка следов. Только не серо-синих от промявшегося снега. А зеленых. Это в проталинках от его подошв поднимала копья юная трава.
Поймав ошарашенный взгляд, Ипполит лишь руками развел:
– Вот.
– Никуда я не ухожу. Ничего я не передумал, – запыхтел Кузьмин и принялся взбираться к нему, подобрав плащ. А когда поскользнулся на влажной, даже парящей слегка траве, Ипполит удобно подхватил его под локоть.
Идти с ним бок о бок по плавящейся под ногами наледи оказалось очень легко. Не важно, в общем, даже уже, куда идти. Идти – и идти. Наверх, в бесконечность. И все тут.

[Гость]

Исполнение 1. Часть 2/? (вторая часть второй части)

****

На вершине, вернее – гриве вала, в небольшом распадке, Ипполит остановился и выпустил руку Кузьмина. Тот даже вздохнул разочарованно: пригрелся, привык. От его спутника шло какое-то очень приятное, очень ровное, очень солнечное тепло, и, наверное, из-за этого тепла таял снег. Выглядывали из земли нежные стебельки. И становилось как-то по-весеннему хорошо да самую малость празднично.

Ну точно поменялись праздниками весна с зимою, и вместо Нового Года только что минула Пасха…

– Я вам обещал демонстрацию. Так что – смотрите, – без выражения сказал Ипполит.

Сделал несколько шажков вперед, встревожив девственно гладкий наст, подобрал полы плаща, стал на одно колено. Примял снег голой ладонью...

Сразу захотелось отдать ему перчатку или еще как-то согреть, хотя понятно уже было: не лгал, не нуждается особо в тепле и одежде по сезону. И все-таки бледная рука, почти одного цвета со снегом, казалась такой беззащитной...

Даже когда белое вкруг Ипполита начало плавиться и чернеть, не перестала казаться.

От коленопреклоненной фигурки – словно от камешка, брошенного в пруд – побежали круги. Черный сперва, а потом – зеленый. Это таял снег – и росла трава. И не только трава, а простенькие весенние цветы, белые ландыши, голубые пролески, желтая мать-и-мачеха. Разворачивали листья, раскрывали восковые лепестки, устремлялись в серое небо пушистыми венчиками. Росли, крепли, улыбались несуществующему солнцу,с которым, должно быть, и не встретятся никогда.

Кузьмин даже пару кустиков земляники увидал, когда опустил глаза.

Зелень подползла к самым его ногам, земляника и подорожник показали широкие ладони зеленых листьев прямо у носов его башмаков. Он задержал дыхание – и переступил границу этого ведьминого круга, этот порог между своим прежним миром – без Ипполита – и его кружком теплоты.

– Ну, что скажете, поручик? Не разочарованы?

Он смотрел снизу вверх, безусый юнец, умеющий, хоть и говорил про розыгрыш, читать в душах. Иначе откуда бы узнал о страхе разочарования? Страхе, который отпустил наконец Кузьмина безвозвратно.

Что было ему сказать?

– Скажу, что имя у вас подходящее, – Кузьмин откинул полу плаща, а потом и снял его долой. Сел в окрепшую уже траву, летнюю почти, рядом с Ипполитом. – Не из той легенды, конечно, но все же. Это же что-то греческое: про богиню, которая вот так умела. Повелевала весной и всеми земными силами. Только что-то у нее там не ладилось, поэтому на полгода наступала зима.

И снова зазвенел этот – с золотыми искрами – смех. К плечу Кузьмина привалился теплый затылок: так хохотать, видимо, было удобнее.

– Ой… Ой, простите, но это правда смешно.

Ипполит наконец перестал смеяться, но вместо того, чтобы отсесть, напротив, скользнул щекой по сукну на рукаве Кузьмина и без лишних разговоров, свободно и доверчиво, улегся головой ему на бедро.

– Вот кто бы что говорил об именах! Ваше тоже греческое, а путаете истории из мифологии, как бурсак.

– Да идите вы к черту, имя из святцев, никакого отношения к вашей Греции… – заворчал Кузьмин. Но смолк, потому что Ипполит поднял руку над своим лицом и стал разглядывать то ли небо, то ли его через собственные пальцы.

В этом что-то волшебное было, в том, как он разглядывает. Вряд ли он видел через кожу, с таким даром, как у него, редко совмещался второй… Но все же как будто видел. Что-то такое, чего Кузьмин и вообразить себе не мог. Истину, что ли. Суть человеческую. Его, Кузьмина, собственную суть.

– Нет, на самом деле вы не так уж и ошиблись: Деметра действительно повелевала земными силами. И у нее что-то правда не ладилось, только… это страшная история, Кузьмин. Ее дочь похитил Бог мертвых, и тогда она затосковала так, что все растения на земле погибли. На берегах Ионического моря снега не выпадает, вроде бы, но я думаю, снег шел днями и ночами, устилал все вокруг, и не было конца и края ее тоске. А потом дочь вернулась к ней, но лишь на полгода, и вот, когда мать радуется, земля цветет, а когда убивает себя горем, то вокруг… – он слабо повел ладонью, – снег, снег, снег.

“Маленький мальчик, которому слишком много приходилось терять… – Внутри себя Кузьмин наконец-то нашел для него слова. И несмотря на то, что они оба сейчас были в ведьмином круге зелени и тепла, холод этих слов пробрал его до костей. – Маленький мальчик, который слишком рано вырос – и при этом не вырос вовсе”.

Ничего он не смог с собой поделать. Опустил ладонь на щеку Ипполита, горячую и нежную, погладил пальцами подбородок. Ипполит, судя по движению мышц, улыбнулся этой ласке.

– Вы не думайте, я не примеряю эту историю на себя. Я-то просто сын Тезея и амазонки, ничего божественного даже в имени. Просто… когда размышляешь о собственных силах, думаешь: если даже богиня ничего не сумела поделать, то что могу я? Полянка среди снегов? Одна? А надо так много… Так много…

– Вы очень сильный, – сказал Кузьмин, глядя куда-то в сторону, не на Ипполита. – В вашей семье иначе не бывает.

– Да полно. Вот вы – действительно сильный. А главное, дар ваш полезен для войны. А я? Чем помогу? Букеты стану собирать между сражающимися?

– А это мы сейчас и проверим, – рыкнул вдруг Кузьмин. Приподнял его голову за подбородок, заглянул в глаза, надеясь увидеть не только тоску, но и разгорающийся в темной глубине азарт.

И, чтобы разгорелось хоть что-то (в нему-то уже – горело, уже сыпало искрами), согнулся пополам и поцеловал Ипполита сперва в бледный лоб, а потом – в губы. Очень мягкие, очень нежные, обжигающе горячие, как у страдающего от лихорадки.

Ипполит ахнул, но поздно было – Кузьмин уже помогал ему подняться, одновременно быстро и торопливо расстегивая на себе мундир.

– Хотите дуэль? За оскорбление вашей чести, прапорщик, а? На наших с вами особенностях. Попробуйте что-то мне противопоставить. У вас получится. Вы только соберитесь – и у вас все получится. Я знаю, не может не получится.

– Кузьмин, вы помешанный?

– Да, – рассмеялся Кузьмин, оставшись только в рубашке. Его смех никакими золотыми искрами не блистал. Скрипуч был, хрипл, и, если б звуки пахли, пах бы зверем. – Ну, давайте, Ипполит.

Только Ипполиту, кажется, этот смех нравился.

Он смотрел Кузьмину в глаза, не торопясь разоблачаться для дуэли, и – слушал его. Как слушают нечто новое, совершенно для себя незнакомое. Первые звуки чужой речи. Первые слова собственного ребенка. Шум моря, если никогда раньше не слышал моря.

Потом медленно поднес руку к лицу и коснулся своих губ, слегка наморщив лоб, точно что-то силясь понять.

– Ваше имя… Оно ведь о воскресении из мертвых…

– О воскрешении к жизни, прапорщик, – строго сказал Кузьмин. – И только так.

– Ну так… держитесь, воскрешающий к жизни, потому что сын амазонки сейчас вас отлупит!

А вслед за тем что-то вдруг крепко обвило и сжало ноги Кузьмина. Ему показалось, что это древесный корень, но разве могут корни…

Его сжало за щиколотки, сильно тряхнуло, а потом уронило на землю с высоты собственного роста.

– Ату его, ату! – весело закричал Ипполит, пока ласковые стебли травы совсем неласково начали вдруг путать и переплетать не только руки, но и ноги Кузьмина.

[генвария]

ух, как хорошо очень так, кинематографично, одна радость читать

[анонимный декабрист]

Надеюсь, появление фика по частям не очень вас разочарует...

Совершенно не разочарует! Фик - это всегда отлично, частями или сразу - это уже детали))

разумеется, автор уже усиленно обдумывает

Принесла тельца в жертву музе автора и прочим богам вдохновения, и смиренно положилась на судьбу))

Очень тёплая часть, яркая и лёгкая. Поля - царица Весна! Круто и очень неожиданно (ладно, я вообще не загадывала, какие у него способности, и вероятно, что угодно было бы неожиданно, но!)) Здорово ложится на весь его юный жар, порывистость и искренность. И ощущение от их встречи с Кузьминым - то самое, как будто они оба были больше всего нужны друг другу именно в этот момент, и вот свершилось. Идеальное совпадение.

з.

[Гость]

Исполнение 1. Часть 3/?. 14350 слов. Ну почти!

****

Свежий запах искрошенной травы смешался с едва слышным и тоже свежим – крови. Объятия зеленых лент, казавшиеся необоримыми, тут же ослабли. Корни разлетелись в труху.

Он рывком вскочил на ноги, сжался, как зверь перед прыжком. Бока ходили ходуном.

Ипполит напротив занял кулачную стойку, но в глазах была растерянность. А еще в них отражался Кузьмин – белое пятно с чудовищными когтями.

И, прежде чем кинуться вперед, тот спросил, бросив напряженный взгляд на свои высвободившиеся ноги и на увядшие стебельки:

– Тебе… вам не больно? Вы не чувствуете, когда я..?

Ипполит отчаянно замотал головой.

– Совсем нет. Это отдельно от меня. Право, не беспокойтесь.

“Так странно… Господи, так странно, что вы за меня беспокоитесь”, – звучало в его голосе. Но глуп бы он был, если бы позволил удивлению занять всего себя, отвлечь от драки. А подраться он был не дурак, вот что.

Так что, прежде чем Кузьмин бросился вперед, изумрудное войско вновь чуть было не сбило его с ног.

Но теперь он действовал хитрее: не позволял вьюнку, мальвам и выныривающим из земли древесным корням уронить его наземь. Пользовался тем, что быстрее. Не сильнее – нельзя быть сильнее самой земной сути, но быстрее и ловче – точно.

В какой-то момент его все-таки почти свалило на колени. Ипполит восторженно вскрикнул, сжал руки в кулаки, радуясь победе. И тут же куснул себя за костяшки: видимо, на мгновение испугавшись, не причинил ли вреда Кузьмину. Это тоже удивительно было, что переживает настолько сильно за почти постороннего человека…

Только почти постороннего Кузьмина так просто было не взять. Он стремительно припал на одно колено. Когти чиркнули по траве, и та снова разлетелась перьями. Чтоб не обездвижило снова, перекатился через плечо. Не зря избавился от мундира и портупеи: ничего не мешало теперь. Сгруппировался, успел недобро, хищно, обещающе зыркнуть на Ипполита.

А потом прыгнул. Прыжки всегда легко ему давались…

Бедный прапорщик только руки успел выставить, поймать за плечи. Но как остановить снаряд? Как защититься от зверя, который метится клыками в твое горло?

Нет, рвать клыками или когтями Кузьмин его не собирался. Хотя в такие мгновения животное в нем всегда сражалось с человеческим. Знал про себя: отпусти только внутреннюю узду – и все, не остановится, убьет, сожрет, раскромсает. Но узда в нем была надежная. Не узда даже, цепь. Он себя сам на цепь посадил, сам стерег, сам подкармливал временами. И был уверен: никогда с нее не сорвется. Разве только – сорвут. Но тогда уж не он виновен будет. Ой, не он.

Вцепились друг в друга еще в падении. Крепко, цепко, не разомкнешь. Как любовники на картинах и барельефах.

Упали в траву. Кузьмин, полагаясь на крепость своих костей, выставил руку, чтобы не дать Ипполиту расшибиться при ударе.

А тот, молодой, быстрый, тут же воспользовался заминкой – и почти скинул Кузьмина с себя. Ещё и ногами пихнул, но если Кузьмин не хотел быть скинутым, этого с ним проделать было нельзя. Даже лошадям не удавалось, уж на что они его боялись, чуяли, видать, неладное.

Ипполит, впрочем, испуганным не выглядел. Разве что в первые секунды броска. Потом… Кузьмин не смог бы сказать точно, что в его лице переменилось, но переменилось точно, оно как будто засияло изнутри. Думать было некогда: они рычали, возились, Ипполит отбивался, пытался надавить Кузьмину на плечо, зажать шею, в общем, как-то его ошеломить, чтоб освободиться… – и мысль, что именно значило это сияние, какое чувство зашифровано было в нем, как в сигналах гелиографа, пришла с опозданием.

А это – радость была.

Чистая, точно ключевая вода, совершенно детская радость. Что нашел кого-то себе по силам, что вам обоим интересна вся эта возня, что тебе с ним не страшно, а ему не страшно с тобой, что свысока не глядит, что готов играть в твои игры…

Ипполит и злился, и ругался, причем самым непристойным образом, рот бы заставить за такое помыть… И не сдавался ни в какую, и Кузьмина не выпускал…

И был самым счастливым мальчишкой сейчас. А самое странное, что и Кузьмин, пока пытался быстрые эти руки поймать и кое-как за спину заломить или удержать хотя бы, тоже был самым счастливым мальчишкой.

Растерянным немного оттого, что никогда, кажется, прежде такого не чувствовал, но счастливым – без сомнения.

Это счастье, впрочем, едва из него не выбили.

Когти вонзились в землю почти у самой щеки Ипполита, слишком близко – Кузьмин заволновался, не порезал ли. Еще чего не хватало – оставить свитского прапорщика и брата понятно кого оставить с порезом или вовсе без уха… И, стоило только отвлечься, как его запястье тут же перехватили. Но вместо того, чтобы отшвырнуть вверх – потянули на себя, заглубляя, заковывая. Даже травы никакой было не надо, рука и без того ушла в мягкий горячий грунт почти до костяшек.

А потом, воспользовавшись тем, что Кузьмин завяз, Ипполит обхватил его руками и ногами – и все-таки перекинул через себя, откуда только силы взялись.

Перекинул, припал на спину, схватил за плечо, за волосы, мол, попался, лежи, не бузи. А потом, чтобы точно не стал бузить, перекатил – и оседлал. Свободную руку вжал в землю двумя своими, обвил осотом, рогозом, куриной слепотой, самыми крепкими травами, что смог вырастить в распадке.

В пылу борьбы Кузьмин успел откромсать ему прядь. Не ухо, и на том спасибо, только красивый завиток у виска, и теперь лицо казалось несимметричным и как будто голым… От этого восторг, растерянность и азарт читались на нем только ярче.

– Лежите, лежите, господин поручик, не пущу вас никуда, – приговаривал Ипполит, монотонно и ласково, как в бреду, не болезненном, а как будто… любовном, что ли. “Тише, тише, голубь мой, не уйду, коханный”. – Я вас победил, вы не замеили? Вы мне дуэль проиграли. Дышите. Глубже дышите и не дергайтесь, не пущу никуда.

Кузьмин попробовал прислушаться, хоть и нелегко было. От тяжести противника, стискивающего ногами ребра, дышалось отнюдь не легче. Хуже того, ровный жар чужого тела не успокаивал вовсе. Золотое тепло – не искристо золотое, а как от расплавленного металла – растекалось по животу и просачивалось ниже, куда совсем уж было нельзя…

– Согласен. Согласен, Ипполит, вы победили. Слезайте, будет вам, – пробормотал он невнятно. Скосил глаза в сторону, на обездвиженную руку. Как раз вовремя, чтобы увидеть, как медленно наливается соком прямо среди спутанного травяного жгута ягодка земляники.

– Ага. Будет мне, – невпопад подтвердил Ипполит.

А потом спросил настолько безучастно, что ему даже пьяный до положения риз поп на исповеди бы не поверил:

– Вы зачем меня поцеловали, Кузьмин?

Первой реакцией было – фыркнуть. Расхохотаться даже. Отшутиться как-нибудь. Второй – велеть отпустить уже, слезть и не задавать глупых вопросов. Если не оскорбится на это – оскорбить намеренно, жестко одернуть, как Кузьмин умел. Сглупил, оставил свой след не только на губах, но и в душе – так исправь содеянное, будь добр. Оскорбления и шуточки от такого помогают лучше всего, на самом Кузьмине не раз проверено…

Да вот… ни отшутиться, ни оскорбить он не сумел. Кого угодно бы смог – но не Ипполита Муравьева. Такие у того сейчас были глаза. Морской глубины. Морского же цвета. Синяя сталь пополам с раскрошенным льдом.

И чуть-чуть зелени по ободку.

– Захотелось, – ответил Кузьмин тихо. – Ну… захотелось вот.

Такого ответа Ипполит, кажется, не ожидал. Содрогнулся как-то, будто хотел то ли прянуть вперед, то ли податься назад. Но не сделал ни того, ни другого. Только спросил:

– Меня захотелось?

Словно конкретизировал: “Точно – меня? Не какой-то ваш личный призрак, прошлую страсть, воображаемый образ? Меня?”

“Да я бы вас – никогда, бес попутал!” – стоило бы ответить. Еще и перекреститься, если б руки отпустил, как для Мишеля Щепиллы крестился.

Но вместо этого Кузьмин ответил:

– Думаете, скоро слишком? Так ведь времени, как вы сами высказались, нет.

– Не думаю, вообще не думаю, мне только думать теперь не хватало, – зашептал вдруг Ипполит жалко, жалобно, обхватывая перепачканными в земле и млечном соке ладонями щеки Кузьмина. – Я в дороге столько передумал, я не хочу больше.

– Так не надо. Не надо, маленький…

Стоило только убрать когти, как левая рука освободилась сама собой, и он смог тяжело накрыть ей Ипполитов затылок, заставить приникнуть к себе, почти обнять, почти – прижаться друг к другу лбами.

– Думать – пусть другие думают, кто постарше и поважнее. А ты – живи. Как знаешь, как умеешь. Я же… для этого здесь.

– Ты м-меня на “т-ты” назвал. Хорошо как.

Все, что расслышал за словами Кузьмина Ипполит, было это проклятое “ты”, но Кузьмин не был в обиде.

Потому что вслед за этим его обхватили под затылком и поцеловали так, как никто и никогда, кажется не целовал. До искр из глаз. До болезненного, чуть ли не до лязга, столкновения зубами. До головокружения от нехватки воздуха. Петушиных хвостов перед глазами.

И какого-то совершенно нового ощущения свободы от несвободы. Это когда можешь положить на чужое бедро лишь одну руку. Когда будто бы стреножен… А тебя лапают всего. И – пусть. И – только б не прекращал это… И – … как он там сказал? Хорошо как.

Вот то-то и оно – хорошо.

[Гость]

1435 слов. Откуда ноль этот вкрался? ><

[генвария]

спасибо за продолжение! отличная часть, как-то даже немного подбросило и оглушило Кузьмин - замечательный, люблюнемогу, как же ему идёт вот это вот всё, мамочки родные.

[анонимный декабрист]

Заявка располагает к нескольким исполнениям, поэтому.

Исполнение 2, 1903 слова, Николай I/Анна Бельская, рейтинг R, цитировать можно

Их встречи Николай всегда назначает сам: велит доставить (через трёх посыльных, опустить в нужную вазу) записку фрейлине императрицы княжне Бельской, зная, что тем же вечером услышит шелест её платья в своих покоях. Он не поступает дурно: никакой огласки, выставления напоказ, похожего на явные оскорбления. Лёгкие, дурашливые увлечения позволяют реже беспокоить супругу. Нервы Шарлотты по-прежнему расстроены, а скудный запас сил уходит на годовалую дочь – не считая остальных детей.
Анна принимает его нежной, горячей и влажной, гладит по лицу, задевая бакенбарды, подаётся навстречу, давит стоны – быть громкой нельзя. У Николая в одно из свиданий едва не сводит ноги, когда Анна, содрогаясь от любовных дел, льнёт к нему всем телом, крепко держась за плечи ровно там, где они покрыты чуть видными веснушками.
Всё меняется в один вечер, когда Николай замечает незнакомую решимость в её лице. Непонимание – чувство, которое он не в состоянии выносить – цепляет, не даёт покоя. Анна словно не слышит нетерпеливого: «В чём дело, Аннет?», снимая перчатку, задерживая ладонь над горящей свечой. Так могут играть дети, соревнуясь в стойкости, споря, кто продержится дольше. Николай чувствует, что из игр давно вырос. Он ищет малейшую перемену в лице, ждёт, как Анна не выдержит, отнимет руки. Пламя, кажется, готово прорваться сквозь пальцы, а взгляд пробирает до кости. Равнодушие пополам с гордостью, горечь и, чётко видит Николай, вызов.
Остановите меня, помогите мне.
Отнимая от свечи её руку, видит налитую краснотой кожу. Не даёт себе раздумывать, обхватывает чужую ладонь, объятый обострённой, почти осязаемой жаждой помочь. Чувствует, как холодеют руки, как колет знакомым ощущением пальцы, но не обращает внимания – пока не замечает улыбку Анны. В ней – улыбке – слишком много, чтобы различить наверняка, но угадать торжество не так трудно. Николай понимает, что испытание на стойкость провалил именно он. От осознания, что безрассудно выдал себя, хочется выругаться, как в полку. Только теперь роль дурака-солдата играть самому царю.
Он уже готов вспыхнуть, прогореть от гнева дотла – как только поймёт, на кого стоит сердиться. На Анну – за дерзкие, жестокие игры? На себя – за глупость?
– Зачем вы это сделали?
– Хотела открыться тому, кто таков же, как я, – отвечает просто, без тени сожаления. Николай почти не слышит, пытаясь понять, откуда ей может быть обо всём известно. Перебирает в уме всех фрейлин, отбрасывает идею о жене и матери, вспоминает сплетни о разорванной помолвке. Воскрешает в памяти, что лишних свиданий не позволял, да и откуда Муравьёву было знать…
Анна тянется к его руке, накрывает своей, неизраненной:
– Государь, – примиряющим, ничуть не испуганным тоном, – я догадалась сама. Чувствую других, – она запинается, – таких. Вы особенный, как и я, понимаете?
– Как давно? – продолжает Николай, будто не замечая последних слов. Знать о ней сейчас кажется таким ненужным – но понять, откуда известно о нём, гораздо важнее.
Беседа всё больше походит на допрос, и вести его есть полное право.
– С начала наших свиданий, – Анна чуть розовеет, но Николай уже не знает, что из её слов в этот час будет правдой, а что – игрой. – Понимаете, я вижу через прикосновения. Не случайные, намеренные. Не скажу, что часто встречаю таких людей, но однажды вздрогнула, как дурочка, при знакомстве.
Последние слова пробуждают в Николае воспоминания о первом вечере: она дрогнула и в его руках, застыв, точно статуя. Он, должно быть, тогда объяснил это девичьей скромностью. Откуда мог знать, что Анна, пока он целует её, видит самую глубокую тайну.
Знать, что тогда открылось ей, он не хочет. Просит удалиться, напоминая позаботиться об ожоге.
Сколько их ещё: как Анна, как он сам, из поцелованного поколения?

– Разве вы, – спрашивает однажды она, затягивая подвязку на расшитом цветами чулке, – свою силу не используете?
На такую дерзость всегда есть ответ:
– Никогда.
Анна поднимает голову. Ловит его взгляд – острый, пронизывающий. Оправляет кремовый подол и выскальзывает из покоев; Николай слишком рассержен, чтобы смотреть ей вслед. Применяет ли он свою силу – о том никто знать не должен. Больше – никогда, а раз так, то и о прежнем вспоминать не нужно.

Начало зимы пробуждает столицы от дремоты: выходит срок траура по царской чете, и всюду возрождается, пусть не в полную силу, светский сезон. Николай знает, что Анна не спешит выезжать: она не бывает почти нигде, кроме своей тётки Щербатовой, одних с ней лет, и её сестры. Сам он чаще, чем обычно, в дурном настроении: близятся именины. Вновь насмешкой и подтверждением его, как говорит мать, скромному отличию. В день тезоименитства он велит не давать торжеств: достаточно службы в Казанском соборе, помощи неимущим и тихого семейного вечера. Голова идёт кругом, тело колет, словно затёкшую ногу. Николай знает, что Шарлотта беспокоится за него, и от чувства вины переносить первые декабрьские недели ещё тяжелее.
Анна, как и весь двор, поздравляет его с именинами. Они сталкиваются на пути в комнаты императрицы, но до них ещё далеко, и Анна подаёт руку для невинного, дружеского пожатия. Улыбаясь искренне, но не кокетливо, а скорее с толикой затаённой печали, желает:
– Будьте, ваше величество, здоровы, спокойны и в согласии с собой.
Николай чуть хмурится, не понимая смысла последних слов. Ищет ответ в наклоне головы, в улыбке, во взгляде. Вдруг кажется, что в глазах Анны, блекловатых, чтобы прослыть роскошной светской красавицей, он видит своё отражение. Осознание бьёт, точно залп картечи: речь вновь идёт об их общей черте. Это жестоко – напоминать в такой день. Николай оглядывается, не видит никого вокруг и, не успевая себя остановить, выпаливает по-французски, словно увлечённый повеса, не дающий прохода:
– Где вас можно застать? – «будьте свободны сегодня, вы мне нужны, это вы надавили на рану, не удивляйтесь, что гноится».
Анна задумчиво отвечает, что вечером она с сестрой тётки едет слушать Самойлову в «Горах Пьемонта».
– Буду ждать вас в четверть двенадцатого, – бросает Николай, уже уходя, не замечая реверанса.

Бьёт одиннадцать – чудный, спокойный вечер окончился не более получаса назад. Николай возвращается в свой кабинет, объявляя, что закончит дела, брошенные из-за сегодняшних хлопот. Велит зажечь свечи, следит за стрелками часов. Думает, вернулась ли Анна из театра, отбрасывает мысль послать записку. Память подсовывает давний разговор: «Хотела открыться тому, кто таков же, как я». И здесь, в этот миг, больше не обманывая себя, Николай понимает: вот она, линия невозврата, место, где пролегает трещина. Знать, что где-то там есть другие – безделица, отмахнуться легко. Какой с других толк, если им всё равно нельзя открыться? Но вот «где-то там» превращается в «по другую сторону», и выносить это знание втройне тяжелее. «Нельзя открыться» меняется тоже: становится страхом, бьющейся мыслью, что кто-нибудь помнит, догадывается – из тех, кому не положено. Анне не положено, но она сделала выпад сама, и их общую тайну можно хранить вдвоём. Николай не может ждать, измеряет шагами комнату, натыкается на стулья, отделанные зелёным сафьяном. Вспоминает о новых детских рисунках: Мэри, по словам жены, дописывала свои с огромным усердием, чтобы успеть к именинам. Замирает у окна, дышит полной грудью – и почти с наслаждением мученика смотрит, как чистое, прозрачное стекло покрывается морозным узором. В груди едва не звенит, виски ломит так, что терпится с трудом. Сила мечется, почуяв слабину, ищет прорехи, чтобы вырваться наружу.
Анна приходит вовремя. На ней туалет для выезда: декольте рисует линию плеч в выгодном свете, шею обнимает тонкая нитка жемчуга. Николай ловит себя на мысли, что не прочь сохранить этот образ на бумаге. Оставить, когда связи придёт конец, память об упорной, но понимающей его женщине. «Надеюсь, вы не откажете в просьбе стать моим душевным другом. С получением записку сжечь», – говорит его устами давнее, первое осеннее послание.
– Хочу на вас посмотреть, – шепчет Анна, пока он вынимает шпильки из её волос, освобождая приколотые цветы. – Покажите мне.
Не нужно большого ума, чтобы угадать смысл её слов. Вы же всё видели, хочет ответить Николай. Вы сами так сказали, зачем просите, если о самом страшном уже наверняка знаете. Почему-то он уверен, что Анна видела именно это. Вовсе не безобидные цветы на стекле, не погасший камин после очередной колкости Константина, не сугробы на летней поляне, какие он показывал Шарлотте, когда смог найти силы открыться.
Вовсе не то. Другое.
Руки глубоко в снегу, перчатки брошены где-то вдалеке. Рядом с колонной закутанных, медленно бредущих солдат падает ворона. Еловые ветки, укрытые пушистым снегом, дрожат, почти звеня, словно бубенцы на упряжке, везущей молодых из церкви.
Уцелевшие части мятежников встают на Неве. Первый треск ледяной глади почти не слышен за грохотом ядер, начинающих – никто не узнает, что начало уже положено – ломать опору под ногами солдат.
Анна оборачивается: на лице та же знакомая решимость, что и пару недель назад. В тусклом свете уложенные по бокам кудри отливают рыжиной – они даже в этом похожи, мы особенные, понимаете? Освобождая Анну от платья, нижних юбок и корсета, Николай задаётся вопросом, где ещё встретить такую женщину: ранит одной рукой, точно разрубая саблей, другой – приносит исцеление.
Он притягивает Анну для поцелуя, вжимая в себя одним движением, сминая в талии ткань сорочки. Дёргает крючки своего преображенского мундира, выдыхает в губы, перекрученный желанием:
– Аннет...
– Покажите на мне, – быстро произносит Анна, поглаживая его плечо, не отводя взгляда. Теперь её черед помогать раздеться, и в четыре руки дело идёт легко. – Вы позволяете дать вам раскрыться – я позволяю сделать со мной что-нибудь ваше… Что можете.
Николай замирает от этих слов. Сложная наука, не хуже математики: понять, как это, когда можно. С женой никогда не думал о таком, не хотел – с Анной жажда познания холодит нутро, заставляет томиться догадками, о чём теперь их встречи.

[анонимный декабрист]

окончание исполнения 2, не влезло в пост

– Что за урок вы хотите преподать? – не в силах сдержаться, Николай прячет любопытство за касаниями. Уверенно, задирая сорочку, ведёт по бедру Анны, видит, как она отзывается в ответ, открытая прикосновениям. Велит ей встать у стены, напоминает себе, что ему дозволено, что все действия сегодня ведут к одной цели: помочь справиться, успокоить лежащее на дне моря, скрытое от глаз, растревоженное умением Анны читать в одарённых душах. Николай почти слышит, как сила стучит в висках, прорывается через взгляд, через руки. Словно выдавливая по частям, поднимая завесу, выпускает свои – иносказательные, конечно, за настоящими не к нему – морозные когти. Вновь склоняется для поцелуя, исследует губы Анны, словно они сотню раз не знакомы, вновь прячет ладони под сорочку, легко сжимая ими грудь и, едва находя силы оторваться, спрашивает:
– Чувствуешь? – сдавая ещё одну крепость. «Ты» он говорит паре других, смышлёных фрейлин, вроде озорной чёрненькой Россет, показывая дружеское расположение, но Анне – никогда. Никогда – до этого вечера.
Анна кивает, вздрагивая под его руками:
– Холодно… Нужно ещё.
Она, кажется, едва стоит на ногах, выгибается, стоит Николаю вновь пройтись пальцами по твёрдым соскам, вывести на груди те же узоры, что обычно появляются на стекле. Поднимает руки, позволяя снять с себя сорочку: нетронутыми остаются лишь чулки и жемчуг на шее. Вокруг словно витает сквозняк – но закрыты и двери, и окна.
Николай подхватывает Анну на руки – с их разницей в росте это легко – и думает, что на сегодня показов довольно.
Ошибается – и тут же готов покориться другой, новой идее.
От первых, обжигающих капель воска он втягивает воздух сквозь зубы, сжимая руки на бёдрах Анны. Точно так же, как делал с ней, плавно морозит уже себя, встречая новые капли всё спокойнее. Наконец, стоит ей уронить воск в очередной раз, тот застывает почти мгновенно, никакого интереса, кроме быстрого шипения, как в бокале с шампанским. Граница найдена, и продолжать нет смысла; воск вдобавок приходится счищать – растапливать Николай не умеет. Но в его силах вынудить Анну склониться, прижаться всем телом, ощутить кожей этот мнимый доспех, сотканный из мороза. Перекатиться, подминая под себя, и видеть, как она вздрагивает, но не противится, никогда не отталкивает, сама запрокидывает голову для поцелуя – на всё согласная, раскрытая лишь для него.
Рваные вздохи Анны, когда он двигается в ней, звучат лучше всякой оперы, лучше чёткого, выверенного солдатского шага.

На будущий день рождения Николай преподносит Анне ожерелье из мнимых бриллиантов, огранённых искусной рукой. Камни прозрачны, как родниковая вода, холодны, как лёд – но не тают, а прочно держатся на шее хозяйки. Вскоре она со смехом рассказывает ему, как Софи Раевская, спросив примерить, не вынесла и двух минут. Заявила, что камни обжигают шею, точно морозный сибирский ветер.

[Гость]

Автор 2, это вооооооообще! Это невероятный текст какой-то. Детальки, деталечки, страх Николая перед собственным даром, влечение к Анне, ее рука над свечой, ее дрожь при первой встрече, все эти разговоры, полунамёки, а потом - «Покажите мне».
И как будто стена рушится.
Их ментальные игры даже круче, чем секс!
Хотя и секс безупречно выписан, оооочень чувственно. Особенно лёд и воск. Ух, это было нечто.
И бриллианты, от которых обжигает кожу в финале - как заключение контракта.
В общем, невероятное наслаждение читать такой текст! Спасибо!

[анонимный декабрист]

*________*
Заказчик, наконец, дополз.

Автор 1, спасибо вам за продолжение! Так хорошо от каждой части, просто вот то, что надо, чтобы пережить декабрь. Драка го ря ча! Нравится эта смесь эмоций: страх, восторг, азарт - и чистая, детская радость. Жажда жизни) Очень заразительно. Что Поля, что Кузьмин чудесные) Прядь! Не могу больше думать! все рассуждения Кузьмина о том, как легко осадить, заново провести границу - и как не хочется)
А Полино умение правильно поставить вопрос заслуживает отдельной любви))

Автор 2, тысяча поцелуев вам за пейринг! Заказчик прочёл вчера глубоко в ночи, и ещё час лежал ни жив, ни мёртв, смотрел картинки в своей голове))
Аня! Николай! Очень классно передана эта грань недоверия, запертого страха, которая делает всё острее. Мне нравится мотив "мы особенные", что в Бельской есть эта нота амбициозности, готовность и рисковать собой, и делать больно другим, если цель того стоит. Что правда о Николае не повод занять безгрешную высоту, а повод поковырять его пальчиком, а вдруг там ещё любопытное. Моральные категории шелуха, до тех пор, пока оба в игре. И как страх и сила ломятся из Николая в ответ на послабление, в ответ на то, что есть кто-то, кому можно открыться. Вах! И всё так чувственно, что к бриллиантам я уже была угли.
Мне нравится думать, что бриллианты одинаково жгут всех, но Ане это в кайф. Особенный подарок для очень особенной девочки.

[Гость]

Автор 2 очень рад, что зашло С кайфом от жгущих бриллиантов - отличная мысль, кстати, уношу себе в копилочку

[Гость]

генвария, вам спасибо! И просите, что пришлось притормозить с выкладкой... Но ни за что их не брошу. Уже даже идеи на продолжение после 3 января есть.
Эта история еще не закончилась, а планов, планов))))

Заказчик, вы кот! Такую заявку придумали! Безумно приятно ее исполнять, а особенно чудесно, что вам вот эти все детальки с прядью и размышлениями о границах тоже в душу запали. character study, что тут поделаешь, никуда без размышлений. Этюд в черно-красных тонах)

[Гость]

Исполнение 1. Часть 4/5, следующая главка - последняя. R, каких-то жалких 1060 слов. Зато все произошло))

****

В самом происходящем ничего особенного, конечно, не было. С кем только не приходилось валяться Кузьмину – и пьяному, и трезвому, распаленному до звона в ушах и лениво созерцающему, скоро ли там уже. Больше половины своих любовных похождений он вообще не помнил или не хотел запоминать. Все оно – тайна, нега, волнение – только для сопливых поэтиков, причем далеко не лучших: среднего пошиба. Лучшие-то знают, как бывает.

Знают, что возня эта утомительная, особенно если к тридцати ближе, чем в восемнадцати. Что любовник твой – пахнет. Как правило, приятно, иначе б ты с ним не лег, но свой запах ты знаешь с детства и любишь как-то больше чужого… А тут ходишь, принюхиваешься, оттягиваешь косынку на шее и пытаешься понять, от тебя так пасет чужаком или от одежды.

И всегда, всегда – от тебя.

А еще знают, что несмотря на чуждый запах, грязь всю эту площадную, двусмысленные, глупые беседы перед тем, как вы все друг о друге поймете, и смущающие вас обоих ритуалы перед соитием, – ты к предмету своему привыкаешь. К теплу привыкаешь, к весу его на тебе или в твоих руках, к звукам голоса, к связующему вас общему удовольствию…

И особенно хорошо поэты знают, что бывает, когда связь эта ослабевает, гаснет. Или разрывают ее.

Но справляются как-то. Потому что Кузьмин прав и все собратья его, древние киники, правы: ничто не ново, ничто не вечно, главное держать лицо, да не быть совсем уж скотом, только-то и того.

Поэтому он не давал себе труда осознать сами действия. Крепкие объятия, влажные поцелуи, нежданное-негаданное соприкосновение кожи с кожей: как удар молнией, как бритвенный порез. Все это было уже. Или не было. Происходило. Не случалось. Уже произошло.

Он концентрировался только на ощущениях. Даже не так – на чувствах. Которые все были для него вновинку. И которыми его, если начистоту, оглушило.

Например, он все никак не мог расслышать запах Ипполита. Все мешалось не только перед глазами, но и для обоняния, и он тонул в аромате скошенной (срезанной когтями, но не все ли равно) высокой травы, летних цветов; голова кружилась, как в мареве полдня посреди заливного луга, где прилег отдохнуть с кем-то очень красивым и близким.

Неужели не было у Ипполита собственного запаха? Или он всегда так пах, а Кузьмин расслышал только теперь?

Или вот, прикосновения… У людей две руки, две ноги, десять пальцев, язык. Чем из этого не дотронься – знакомо. А когда запястья перевивают ожившими шелковыми стеблями, прямо по ходу сплетающимися в косы, в венки – это что такое? Это с кем-либо было прежде на земле? Ну, кроме того Бога мертвых, который похитил и взял в жены дочку богини цветения и весны...

Надо было прийти в чувство, не показываться решительному прапорщику совсем уж разомлевшим, что-то сделать и для него, с ним… Но Кузьмин потерялся в силе его, в травах его, в жарких и быстрых прикосновениях уютных рук… Батистовых рук, мягких, как платочки барышень самой тонкой выделки, но при этом – настойчивых, любопытных, гладящих по груди, по плечам, вынимающих пуговки из петель с расторопностью вышколенной прислуги.

Потерялся, заплутал. В глазах синей стали. В ямках на свежих щеках. Порезался об улыбку, отчаянную, отважную. Захотелось даже прижать ладонь к царапине, остановить кровь. Только как ты закроешь сердце?

Нет, он не мог закрыться – и не хотел закрываться больше. Не от Ипполита. Не с ним.

Когда стебли нежно увили грудь, заскользили к поясу, он бросил взгляд на свою руку.

– Что ж ты делаешь? Сам не знаешь, чего себя лишаешь. Отпусти.

– Сам не знаю… Правда – не знаю.

Ипполит припал к нему, как ложатся у водопоя, прижался щекой к щеке, защекотал ресницами.

– Я не знаю, как это бывает. То есть…

– Да не завирайся, разве я девятнадцатилетие не справлял? Если что и случалось, то как будто и не случилось: ни черта не помнишь, звон в голове один. Не бойся меня, я помогу.

– Это не со страху.

– А с чего? – Кузьмин, полураздетый и отчего-то совсем этим не смущенный, потянулся вперед, к Ипполиту, чтоб под кожей заиграли мышцы – и, кажется, добился, чего хотел, белой искры в стальных глазах. – А… Понял. Править понравилось. Объездил Кузьмина, как лошадь, и не хочешь отпустить поводья?

– Я не поэтому!

– Поэтому. Но победа уже твоя. И я весь твой. А теперь дай мне просто сделать тебе хорошо.

Ипполит зажмурился – тоже совсем по-детски, сморщив нос.

А потом шепнул в самое ухо:

– Когти верни только. Знаю, что это больно, но, пожалуйста, еще разок…

И вот чего уж точно никогда с Кузьминым в этой жизни не было (и кто знает, будет ли впредь): так это оседлавшего его бока мальчишки, который держит его руку своими двумя, не открывает глаз, лишь сверкает белками из-под ресниц, и медленно ведет языком по острому неровному костяному клинку.

Кузьмин дышать перестал. Жить перестал. Принадлежать себе перестал в этот миг. Было страшно, что порежется. Кружилась голова от пьяного, блаженного ощущения принятия: таким, как есть, целиком, без остатка. Он раньше воображал, что такое экстатическое удовольствие может быть, только когда в рот у тебя берут. Но, попробовав, ничего особенного не испытал.

А тут – накрыло. От прикосновения губ и языка не к члену, а к неживой, нечувствительной кости.

– Не р-расп-панахай рот себе… Пожалуйста… – сказал он, сбиваясь, и понял, что голос сел как на учениях.

– Ничего. Ты, Кузьмин, как купина неопалимая. Своих не калечишь.

Нечего было ответить на это. Не рассказывать же, что калечил, еще как. По неопытности, по злобе.

Потому что с этим мальчиком правда было как посередь огненного куста. Вокруг рев пламени, треск ветвей, а вы друг в друга вцепились, не разожмете объятий, не пустите в огонь…

Все просто же, на самом деле. Все так, как и должно быть.

Поэтому Кузьмин сказал ему то, что должен был. Ясно, легко, между поцелуем самых кромок пальцев – и задрожавших от сказанного губ:

– Влюбился в тебя, кажется. С первого взгляда. Как в романах. Вот же черт.

А потом, чтоб не дрожали эти губы, чтоб не плакали глаза, скатил с себя Ипполита, как бывает, подтаявший снег можно сбросить с крыши, наклонился над ним – и дал воли сперва уже своим рукам, а потом и своему рту.

Ипполиту, в отличие от Кузьмина, кажется, не приходилось еще такого испытывать, все больше в кулак, да, может, с горничной какой…

Так что задохнулся, поджался, позволил присвоить теперь и себя. Что ж, Кузьмин присваивал. С полным правом, с искрящейся радостью, бьющей в голову, как шампанское.

И на языке был летний, горький вкус млечного сока. Пряный как сама жизнь. Родной, точно собственный. Нет, ближе. Ближе.

[анонимный декабрист]

Счастливый заказчик прочёл с утра и всё никак не может выплыть из моря работы, чтобы написать что-то внятное.
Спасибо! Рассуждения Кузьмина о том, как обычно всё бывает - прекрасны. Трогательная часть, в меньшей степени про секс и куда в большей - про близость. Есть это, не знаю, как описать, предвоенное ощущение: всё происходит быстро, все эмоции яркие, неразбавленные, всякая любовь молодая да ранняя - потому что время истекает.

и медленно ведет языком по острому неровному костяному клинку.

Ты, Кузьмин, как купина неопалимая. Своих не калечишь.

! ! ! Библейские отсылки ис лав.

И на языке был летний, горький вкус млечного сока.

[Гость]

анонимный декабрист, ох, спасибо вам. любовь и война - именно то, что про что эта история. невозможные большие дети они оба, а времени так мало.
и библийские отсылки, конечно же. куда без них.

А.1

[Гость]

Автор 1, не знаю, сколько раз уже последнюю часть (и предыдущие заодно...) перечитала, уносит каждый раз, как в первый, что ж вы творите-то этими деталями, отсылками! Пропасть, не иначе. Вот уж любовь во время зимы, правда

[Гость]

Гость в 21:07, от всего сердца спасибо вам! Ваше тепло дало автору силы взять себя за жопу и дописать текст, потому что ну как жить-то без мутантов среди всей этой смертной люби

Что самое удивительное, это еще не конец, несмотря на то, что часть последняя. В голове сидит продолжение - и не хочет никак уходить.

Исполнение 1. Часть 5/5, 1400 слов

****

А потом сидели рядышком, одинаково прижав колени к груди, нахохлившись и понемногу подмерзая, как зябнут, но не слетают с застрех серые воробьи. Одинаково кусали губы, одинаково вовсе не находили слов, хотя сказать хотелось так много.

Но что ты скажешь про боль? И как объяснишь ее другому? Тем паче, зачем объяснять, если точно знаешь: другой – такой же, то же чувствовал, из-за того же злился, то же ненавидел и проклинал… «Ты, Кузьмин… нет, что ж это, какой Кузьмин… ты, Анастази, друзья ведь так тебя зовут?… Ты других калечил от злости своей и ненависти, а я в основном себя… Нет, не думай, не руки свечкой жег, как свойственно жюн фем экзальте, барышням, в общем, излишне нервическим. Я изнутри себя ломал ради соответствия. И ведь дьявол его знает, чему хотелось соответствовать. Когда думаю об этом, вижу лицо отца. И совсем не вижу братьев. А в том, может быть, и дело, что хотел их увидеть, защиты, поддержки искал. Искал, не находил, теперь вот, кажется, нашел: их, тебя. И свободную от страха землю… я говорил, кажется. Я так ее зову».

Так мог бы шептать ему на ухо Ипполит: Кузьмин почти въяве слышал этот хриплый шепот, видел прерывающийся на рваные вдохи пар от губ. Да вот Ипполит молчал, и все, что оставалось: отпустить его ненадолго, дотянуться до шинели, накинуть на них обоих. Обнять глупого. Прижать покрепче. И, зажав одну его руку между своих колен для тепла, другую греть дыханием.

Трава-мурава подвядала, бурела вокруг них, потом со ставшего очень прозрачным и очень высоким неба посыпал легкий снежок, и в нем потонул грай воронья, скрип рессор и лай собак. Тихо стало. Мирно и очень торжественно.

В такой тишине клянутся, вдруг подумалось Кузьмину. В побратимстве, в бессонной мести, в вечной любви. Стало быть, надо и ему. Потому что есть у него теперь и названный брат, и неоплаченный счет, и – любовь. Вечная, там, или какая уж, не важно совсем.

– Будет тебе свободная от страха земля…

Ипполит вскинулся так, что соскользнула шинель, обнажилось плечо, едва прикрытое полузастегнутой рубашкой, и от контраста пушистого меха бобрового воротника с белым, а белого с нежно-нежно-оливковым захотелось то ли перекреститься, как на иконку, то ли снова опрокинуть на спину – и уж теперь без всяких поддавков…

Но Кузьмин только трудно сглотнул и фыркнул с усмешкой:

– Соврать тебе, что мысли читаю?

– Не надо. Ты запомнил?

– Глупости я тоже запомнил, вроде удержа. – От упоминания удержа ярко заалело незакрытое теперь локоном ухо. Кузьмин не удержался, поцеловал край. – Но и главное помню. Будет, прапорщик. Мирная, щедрая. Примет нас с тобой такими, как мы есть, не оттолкнет и не потребует соответствия. Раньше я, признаться, думал, что не Анастасию Кузьмину такую ношу тянуть. Считал: вот есть подполковник Муравьев, образованный, властный, владеющий голосом, во всем разбирающийся лучше Кузьмина. Вот он пусть и тащит. А что груз больше него, так что ж, не я это начал, не с меня и спрос.

– А теперь? Спрос с тебя? – сухо спросил Ипполит.

– Спрос со всех, прапорщик. Просто я теперь вижу цель. Вижу человека с ношей, что больше него, но знаю, что мне по силам подставить ему плечо. И верю, что вместе мы вытянем.

– А если не сможем – умрем. Но бояться уже не будем.

– Балда! – весело выдохнул Кузьмин в припорошенные снегом кудри. Толкнул Ипполита плечом и тут же крепко обнял. – Никто не умрет. Ты понял? Никто.

В белой прозрачной тишине одиноко ударил барабан. Словно подтверждая его слова. Ставя печать.

Оба они вскинулись синхронно, вскочили, лихорадочно приводя себя в порядок.

Обменялись быстрыми взглядами – и так же быстро, как будто каждая секунда была дорога, поцеловались.

У Кузьмина губы еще долго саднили, пока почти бегом спускались с вала – и, не сговариваясь, расходились разными дорогами. Когда серая тень исчезла за углом ближайшего дома, напоследок сверкнув улыбкой – как золотыми искорками осыпав, – Кузьмин подумал с сожалением, с досадой на себя: отпустил-то зачем, дуралей? Надо было так вместе и прийти. Не обнявшись, конечно, должны же быть какие-то приличия, но точно вместе, чтобы Ипполит знал: больше одного его не бросят. Не на того напали.

Ладно, что ж сделаешь-то теперь. Отпустил и отпустил. Больше не отпустит никогда, пока младший Муравьев не прогонит его сам. А в том, что рано или поздно прогонит, Кузьмин со своими киниками в голове не сомневался.

И все равно было хорошо. Тепло где-то в глубине, под шинелью. Будто весной, ароматом воды и солнечным маревом можно поделиться так же легко, как понюшкой табаку. Кошкой с рук на руки передать.

Носи теперь весну эту в груди, господин Кузьмин. Покуда жив будешь.

Развернувшись в сыром снегу, он приложил к лицу не единожды расцелованную Ипполитом ладонь и стал смотреть вверх, на вал, надеясь увидеть в распадке пятна зелени. Но увидел только следы, которые терпеливо засыпал, прятал снег.

– Будет тебе свободная от страха земля. Будет. Обещаю, – шепнул, ни к кому, даже к себе, не обращаясь. Медленно и не до конца выпустил когти. Сойдет ведь за клятву на оружии, а?

Должно сойти.

…И бил барабан. Звуки терялись в снегу. Младшие чины стояли прямо, торжественно, сияли набелеными ранцевыми ремнями. Парад, как есть парад. Но лица были, словно на литургии, с такими не командира слушают, а святого отца. Впрочем, полковой священник ведь сперва воззвание и читал.

Кузьмин знал его хорошо: чудной, молодой совсем, с удивительной для православного фамилией Кейзер. В нем ощущалась неправильность, чужеродность, какая была и в самом Кузьмине, а вот в Мишеле Щепилле не было, например; но Кузьмин никак не мог понять, перепонки с хвостом прячет ли батюшка под подрясником, иней ли может на окна одним дыханием навести или, скажем, металл в кулаке мнет, как бумагу. Спросить было неловко, вот и не спрашивал. Но точно знал, что несмотря на побелевшие губы, не испугом молодого священника заставили сейчас это прочесть.

Впрочем, читал он все равно плохо, нескладно, и ближайший друг подполковника Муравьева, Бестужев-Рюмин, взялся за воззвание сам…

Что там за способности были у Бестужева-Рюмина? Бегал он, что ли, как в сказках бегут в сапогах-скороходах… Нет, не то. Бегал, верно, но не потому, что мог двигаться быстрее человека, а потому, что вокруг него сгущалось и замедлялось время.

И Жанно Сухинов шутил как-то, что вот, хорошо бы беспокойный подпоручик сумел побежать не вперед, а назад. К возвращению из заграничных походов, если не к окончанию кампании двенадцатого. Дальше Жанно смолкал, потому что думал, наверное, о единственном возможном исходе такой пробежки – смерти императора. И о том, что ничего бы она тогда не решила.

А сейчас, что, решит?

Бестужев читал чисто, звучно, солдаты волновались, оглядывалась, переспрашивали друг друга.

Кузьмин не мог понять, что не так, что он упустил. Но ощущение вопиющей неправильности, настигающей катастрофы становилось все отчетливее. Нарастало, как барабанный бой.

И в ритм с ним заходилось сердце.

Он не удивился и не вздрогнул, когда голую руку стиснула вдруг чужая: крепкая, небольшая, в прохладной лайковой перчатке. Лишь судорожно пожал в ответ.

Ипполит не глянул на Кузьмина. Он не отрывал глаза от площади, от помоста, от читающего Бестужева, от стоящего рядом брата… И глаза эти были… О, Кузьмин не хотел бы хоть еще раз в жизни поймать даже на мгновение такой взгляд.

Столько боли не вынести Кузьмину.

– Анастази, ты понимаешь, ты понимаешь, что он делает?

Кузьмин мотнул головой: и с кивера посыпался снег. Не понимал. Хотя, впрочем, кажется, начинал понимать – и чем больше понимал, тем страшнее становилось. Тем острее хотелось стиснуть руку Ипполита, всего его стиснуть, в охапку, на лошадь, и мчать-мчать-мчать, пока не произошло непоправимого.

А окончательно понял, когда воззвание оборвалось, и речь взял подполковник. Говорил что-то об императоре Константине. О том, что пора восстановить справедливость. О походе, в который они идут, и о том, что нежелающих присоединяться к оному, никуда не потащат насильно.

Хорошо говорил, очень. Барабан притих, но вместо него в виски колотила кровь. Только она. Не было ни гула, ни звона, обычно сопровождающего вмешательство голоса в твой разум – Кузьмин, и впрямь не знавший удержу, пробовал голос как-то на себе и отлично те ощущения запомнил.

Не было их. Ничего не было. Только снег падал. Да граяла ворона. Да плакал Ипполит. Тихо и, кажется, в первый раз в своей жизни по-взрослому.

– Зачем он… Почему он, Анастази?

– Чтоб по справедливости, – ответил Кузьмин. А прозвучало это как «Я не знаю».

Да полно это. Знал он.

Человек, что нес тяжесть в сто раз больше себя самого, отказался делиться ею с теми, кто не был готов. Позабыв, что никто готов не был. Кузьмин еще вчера не был.

– Это значит, что все кончено, да?

И вот тут стоило бы сказать «Я не знаю» как «Я не знаю», без прочих оттенков смысла в этих словах. Но Кузьмин вместо этого наклонился к неизящно оставленному без завитушки белому виску, собрал все свои силы, чтоб улыбнуться, и просто сказал:

– Я люблю тебя.

Как «Я люблю тебя». Тоже без прочих оттенков.

[Гость]

Автор 2, который пасётся в комментариях, но не подписывается, пришёл сказать, что Ваш текст - самый лучший подарок под конец праздников

Никто не умрет. Ты понял? Никто.
Обменялись быстрыми взглядами – и так же быстро, как будто каждая секунда была дорога, поцеловались.
Тяжело как, сердце аж прихватывает, пережимает. Такие они хорошие.
И штрихи все эти. Честно, эта аушка про мутантов заслуживает миллиона текстов, про всех, обо всём! Может, там, вон, сны вещие кому снятся (тому же Трубецкому, например). Интересно, жуть.
Вот знаете, при плохом (и осязаемом, протяни руку, вон она, чёрная туча) раскладе оно, по-моему, выходит ещё больнее, чем в каноне - но как-то совсем это несправедливо Сейчас будет немножко «авотуминя», прошу прощения: у себя в исполнении вроде накидался грустный вариант декабристско-мутантной драмы (и поэтому Николая так выбьет из колеи Серёжино «Вы такие же, как и мы»), но у вас прямо, я не знаю, так хочется, чтобы всё хорошо было, аж до слёз))
Очень здорово, что есть мысли о продолжении, вас читать одно удовольствие. Спасибо за них - таких

[Гость]

Заказчик уже успел настроиться на ламповый отрытый конец и такой подставы не ожидал.
Мучительно жаль их всех, как это короткое, яркое весеннее тепло съедается надвигающейся реальностью, вянет за считанные часы, словно Ипполитова лужайка(
Когда Ипполит плачет - невыносимый момент совершенно. Все эти попытки быть больше людьми, чем, собственно, люди, в ущерб всем возможным военным шансом, бледный священник, красноречивый Миша, который не переламывает атмосферу на что-то более обнадёживающее, смятение и расспросы солдат, чувство, что всё начинает катиться к чёрту вот прямо сейчас, вот в эту минуту - очень горько. Узнаваема и понятна эта ранящая беспомощность Анастасия перед катастрофой, когда все попытки ободрить звучат, как "я не знаю" и "мне тоже страшно".
С другой стороны, конечно, чудо, что у Кузьмина и Поли были эти несколько часов, когда сложилось, срослось, случилось это настоящее, нутряное узнавание. Что-то важное свершилось, пусть и за мгновение до конца, и может, в этом-то и есть суть.
Спасибо, дорогой автор, вышло щемяще, солнечно и горько.

Но, конечно, продолжение очень нужно! Тайно надеюсь, что там всё-таки есть какие-то шансы) В конце концов, мутантские возможности должны же добавить новых белых камешков на весы, и вдруг это чего-то да стоит.

[Гость]

автор 2, нет слов, только бескрайняя благодарность вам! Они правда очень хорошие, невозможно просто, поэтому автор страшно рад, что вы их тоже такими видите.
Ну солнышки же оба, а. И очень тяжело писать для них тревожный финал, если не сказать, плохой. А что делать, из песни слов не выкинешь, мутантское восстание ничуть не легче дается, чем то же, но без способностей.

А сны снятся, да. Точнее, почти сны. И не Трубецкому)))

Сейчас будет немножко «авотуминя», прошу прощения: у себя в исполнении вроде накидался грустный вариант декабристско-мутантной драмы (и поэтому Николая так выбьет из колеи Серёжино «Вы такие же, как и мы»), но у вас прямо, я не знаю, так хочется, чтобы всё хорошо было, аж до слёз))

Эта фраза ТАК ложится на мутант!ау, как будто ее специально для нас придумали.
А продолжите про восстание, а, а! Больше мутантских ау, хороших и разных.
Тем более, что ваша - восхитительная.

[Гость]

Заказчик, простите, ради бога. Как-то изначально придумался именно такой финал, поэтому автор по этому плану и шпарил. Но выкладка частями имеет свои нюансы: читатель на одно настроился, а ты ему совсем другое...
В общем, понятно, что концовка расстраивает, но она вот такая вот... Что тут поделаешь.

Огромное спасибо, что вы читаете и пишете, это ценно необычайно. Потому что доброе слово - это один из самых греющих моментов этой зимы. А от ваших добрых слов чертовски уютно и хорошо.

Но, конечно, продолжение очень нужно! Тайно надеюсь, что там всё-таки есть какие-то шансы) В конце концов, мутантские возможности должны же добавить новых белых камешков на весы, и вдруг это чего-то да стоит.

Так и есть! В смысле, есть шансы. И камешки на весах правда вполне могут перевесить. Ну или хотя бы попытаться.