Заявка 2.21

[Union of salvation]

По мутант-ау с твиттера. Секс с использованием способностей. Кто с кем и способности - на усмотрение автора.

запись создана: 22.11.2020 в 21:52

Comments

[Гость]

Автор не зря тут про белые камушки.
Автор принес затитровую сцену, чтобы извиниться за грустную и открытую концовку. Затитровая сцена правда не менее открытая, но... В общем, она явно была нужна.

Бонус к исполнению 1. 2300 слов, R, Анастасий Кузьмин. Часть 1/2

****
****
****

Бил барабан. Бил-бил-бил-бил. В пехотную колонну направо стройсь. Скорым шагом вперед а-арш. По команде рассыпаться, огня не открывать. Церемониальным маршем на месте стой…

Почему церемониальным… Почему на месте… Где стрелки? Подоспели ли орудия? Обещали же… Обещали…

Мысли капали, как капает в ложечку горькое лекарство. Сонное снадобье, медленный яд. Никакого толку не было от них, только надоедали. Забирались в голову щекотными мурашками и сновали перед лицом, мешая умереть как следует.

Очень хотелось закрыться от них, только во-первых, как закроешься, если грудь сдавило пудовой тяжестью, руки к бокам прижало, обняло, точно коконом, смертными пеленами, и не пускает никуда? А во-вторых, мысли нашли самый короткий путь: приятно холодящую ссадинку на виске. Лезли через нее и стыда не имели.

Ссадинка свербела, ныла, донимала зудом. Ладонь бы приложить хотя бы. Снегом растереть.

Но ничего из этого сделать он не мог, так что оставалось лишь скрипеть зубами и стараться отмахнуться от мыслей.

Бом-бом-бом-бом. Через левое плечо кру-у-угом… Штыки примкнуть… В атаку плотным строем…

Скоро ли уже тот вечный поход, ради которого все и. .? Когда ж замолчит барабан? Когда перестанет ныть сквозная рана? Когда остановится время?

Нельзя так долго кончаться, неправильно это. Знал бы, целил ловчее. В рот, не в висок.

Господи. Смилуйся, хватит уже. Прошу!

Бом, – только и ответил ему барабан. А бог не ответил ничего. Бом.

И это разозлило необычайно.

Не отдавая себе полного отчета, что делает и зачем, – минуту назад ведь умирал и желал смерти сильнее всего на свете, – он завозился, заворочался: в темноте, в духоте, под чудовищным одеялом, скрипящим песком на зубах. Замутило. На корне языка почувствовалась не только земля, но и медная горечь. Как будто ему по античному обычаю вложили в рот монету, чтоб заплатил за переправу. Но он знал уже: не монета.

Так ощущается изнутри огнестрельная рана в голову. Ощущается всяким, кто стрелялся или кого застрелили, да вот никто не может о том рассказать.

А он почему-то может.

Осознание, почему может, пришло со страшным опозданием. Уже когда вокруг заскрипели камни, посыпалась могильная земля, не пахнущая ни весной, ни травами, лишь прахом. Когда в костяшки, в вены, в кисти по всей длине вернулась знакомая тянущая боль. Когда раскапываться стало легче, потому что шесть острых костяных кинжалов крошили смерзшийся грунт лучше десяти закоченевших пальцев.

Вот тогда и понял. И обреченно завыл бы, да не мог с полным прахом ртом. И вкусом пули на языке.

Костяные когти из тела не вырастить, если тело не может срастить самое себя. Раньше он никогда не бывал ранен серьезно. Просто не мог узнать, как хорошо оно это умеет.

А оно не захотело умирать. Может быть, вовсе не было способно на это. Он не думал, что заставит себя попробовать еще раз.

Хотя стоило бы. Стоило попробовать.

Потому что вместе с памятью, с горьким лекарством, медленным ядом, барабанным боем, кровотоком в жилах возвращалось чувство непоправимости.

И когда морозный воздух наконец ожег его ноздри, кашель перешел в блевоту, блевота в рыдания, а рыдания в судорожный тихий вой, он вспомнил все. Что они проиграли.

Не помогли ни клыки, ни когти, ни крылья. Ни голос, которым подполковник, осознавший свою ошибку, все же, кажется, собирался воспользоваться… да не успел, не дали, расстояния не хватило, а потом ранили его – и шанс привлечь на свою сторону солдат правительства был утрачен безвозвратно.

Ни яркая зелень среди вытоптанного, присыпанного порохом снега. Ни умение бежать по упруго загустевшему времени, как по мату конского волоса.

Уплыла из ладоней свободная от страха земля. Просочилась кровью.

И одиноко, – в той самой паузе между последним пушечным залпом и звоном сабель приближающейся кавалерии, которая памятна всем, кто хоть раз был в бою, – прозвучал выстрел.

– Балда… – выл Анастасий Кузьмин, чье имя правда, похоже, означало бессмертие, а вот воскресения не означало ни для кого, кроме него самого. – Дурак последний… Бестолочь зеленая…Да-а-а как же ты, как же…За что ж…

Отплевывался, плакал, ругался, блевал. Жрал снег то прямо с земли, как животное, то закидывая в рот горстями. Снег пах кровью, а на вкус был как гнилая вода. Но проклятое слишком живучее тело хотело его, хотело жить. Сил хотело набраться и увести Кузьмина как можно дальше от места сбора к вечному походу.

В вечный поход ушел Ипполит Муравьев, не оглянулся даже. А Кузьмина забыли на биваке.

– Думал, что прогонишь, оставишь, но не так, не так. Дурак. Ненавижу.

Все переживать заново было настолько невыносимо, что он бы застрелился опять, если бы только смог, несмотря на панику тела и на воспоминания о вспыхнувшей в голове солнечной боли.

Да вот не было вокруг ничего, из чего бы ему застрелиться. Разве что горло когтями разодрать…

Бом.

Кровь ударила в виски последний раз – и перестала колотиться. Сердцебиение стихло, даже дыхание успокоилось понемногу.

Кузьмин по-звериному сполз с насыпи, ведомый каким-то древним животным инстинктом, приказывающим хорониться в тенях, а не зализывать раны на открытом месте, да еще и в пятне лунного света.

Поднял голову. На спину перевернулся. Луна глядела в глаза, сметанно-белая, слегка стареющая, чинная, что твоя купчиха. Безжалостная, как истица. Безо всякого стыда освещала то место, откуда он только что выполз – будто его родили на свет второй раз. След от его проволокшегося по инеистым комьям тела пуповиной тянулся до самых ног. То была могила. Братская могила, свежая еще.

И он знал, кто, кроме него, похоронен в той могиле.

Красивый, умный, смелый, по-матерински настырный Мишель Щепилло, которому он так недавно клялся, что оставит свои поиски… А в итоге, поиски кончились у Мишиля, и начался вечный поход.

Ты не думай, Миша, несмотря на то, что ты человек человеком, никаких способностей комета не подарила, тебя там точно не бросят. Ты лучше всех нас, если подумать. Мы ради своей свободы дрались, своих прав, а ты – за нас, потому что тебе сердце говорило: так правильно.

Спасибо тебе, Мишель. Спи сладко.

И не покидай Ипполита.

[Гость]

Бонус к исполнению 1. Часть 2/2

…Звуки он все еще слышал, как сквозь вату, сквозь затихающее колено вечного похода. Уже разбирал, что лают собаки. Что вверху, на яру, идет какая-то медленная и сонная городская жизнь. Дверь, вон, хлопнула: рассорились муж с женой или от крали выбежал полюбовник. Лошадь заржала тревожно. Заскрипел журавельный колодец: для кого-то набирали воду, для больного, может.

Как же хотелось воды. Застрелиться и воды. Больше ничего.

Шаги он, в общем, вовсе не услышал. Он бы и лошадиный топот не услышал наверняка, даже громкую дробную поступь тяжелого пехотинца… А уж этот, со своим крадущимся тихим шагом вовсе мог Кузьмина не опасаться. Брать тепленьким.

Он, кстати, и взял. На плечи Кузьмину вдруг легла колючая солдатская шинель и голос над самым ухом шепнул:

– Я друг. Друг, поручик Кузьмин. Не убейте меня по ошибке.

Первая мысль была: да как он меня узнал? Я в земле, в крови весь, в собственной рвоте, я только что живым выбрался из могилы, у меня когти неубранные, аршинные… Он должен удирать за тридевять земель, подобрав подрясник да крестясь на ходу.

И тут же обдало холодом: сообразил.

Священник Данила Кейзер, еще совсем недавно плохо, с запинкой читавший «манихвест» для мятежного полка, видел, наверное, сквозь время, как Мишель Бестужев мог через него бежать. Оттого и дрожал, когда вручили бумажку и поставили на помост. Оттого и прочел, не из страха же. И губы прыгали не от ужаса, а от знания.

Он и Кузьмина, должно быть, этим знанием и нашел. Кто бы, кроме тех, кто действительно знает, поплелся ночью к братской могиле? То-то и оно. Никто. Разве что случайный путник. Или вон, батюшка еврейской наружности…

Зрящий будущее. Как плачущие, ибо бога узрят.

– Тут в балке привязана лошадь, поручик, – шептал меж тем ему отец Данила. Растирал руки, не особо боясь когтей, который Кузьмин убрал тут же, как сообразил, что ему хотят помочь. Потом напяливал ему армейские рукавицы, поил наливкой из горлышка маленькой бутыли… Кузьмин пытался пить, но не мог, горло не принимало. – Знаю, кони вас боятся, но что делать, надо уходить, пока не начались вопросы. Меня завтра арестуют, поручик. Вы удачно воскресли, я как раз могу вам помочь. Впрочем, не то, чтобы совсем удачно, слишком ясные ночи. Ваших, тех, кто бежал, ловят, как зайцев. И пойманных свозят в Могилев…

Он поднырнул под руку Кузьмину и попробовал поднять его, повести. Ноги у Кузьмина не шли.

А вот сознание вернулось на удивление быстро. От горькой наливки, должно быть. Противной до ужаса, как противен любой спирт, когда хочешь чистой воды, зато отлично прочищающей голову. И живой. А не мертвой, каким был медленный яд, влившийся Кузьмину в уши там, под землей.

Подумалось: если оттолкнуть священника, сказать, чтоб не лез не в свое дело, наорать, помахать когтями перед лицом, тот оставит Кузьмина в покое. И тогда можно будет вернуться к насыпи под яром. Лечь там и лежать до утра, как собака, плачущая по мертвому хозяину. Или вовсе пустить когти вход, наново разрыть могилу, достать Ипполита…

Когда придут утром, сразу пристрелят, хотя бы из жалости, и, возможно, на этот раз удачнее, чем он сделал это сам. А не пристрелят, так отвезут в Могилев. Дадут увидеться со своими, прежде чем в дом умалишенных сдать. Не слишком-то плохой расклад для Кузьмина. Почему б не поступить так? Раз ничего больше сделать уже нельзя.

Но он уже начинал думать, как военный, как стратег, и выть по мертвому хозяину хотелось чуточку меньше.

– Отче, погодите, погодите ради бога, – попросил он у Кейзера, когда они прошли едва ли с десяток шагов, а ноги вновь отказались повиноваться. – Дайте мне подумать. Вы ведь из наших, да? В будущее смотрите – или что-то такое?

– Смотрю… А вы откуда. .? Ах, ну само собой догадались: как-то я же про вас узнал.

– Так точно. Видели что-то про меня еще, кроме того, что я так не ко времени воскресаю?

– Там темно очень, – с грустью сказал Кейзер. И Кузьмин сперва подумал, что он про спуск в балку, которым предстояло пройти… Но имелся в виду совсем другой путь: – …в будущем вашем. Однако вы, кажется, важное звено чего-то громадного, даже грандиозного. Как… знаете… Исаакивский собор на гравюрах из столицы. Видели вы Исаакиевский собор? Ну хоть представьте. И не спрашивайте больше. Я человек маленький и мне очень страшно.

– Да и мы не великаны.

– Как посмотреть, поручик. Как посмотреть.

Кузьмин только фыркнул. А когда прошли еще пару десятков саженей, спросил, уже совсем деловым, командным даже тоном:

– Подпоручик Бестужев-Рюмин. Он не сбежал? Его не убили?

– Нет, что вы, – мотнул головой Кейзер. – Увезен с Муравьевым. Вы представляете, они ведь придумали для него специальные кандалы. Оказывается, там, – он показал почему-то в небо, хотя подразумевал, конечно, столицу, – тоже не дремали. Скоро, должно быть, направят в Санкт-Петербург. Он один из главных мятежников. Катехизиса ему не простят. Мне, впрочем, тоже.

– Сострадаю вам, отче, но вы ведь понимаете…

– Какое там. Конечно, понимаю. Не жалейте меня, полно вам. Спрашивайте, что хотели, и скрывайтесь скорей. Это все, что я могу для вас…

– Ладно. Сбежал кто из офицеров?

– …а вы знаете, ведь сбежал, – сказал Кейзер, когда Кузьмин уже перестал надеяться на ответ и пытался сообразить, как половчее взобраться на тяжело поводящую боками лошадь, крайне тощую и крайне же недовольную. – С потрясающим, я бы отметил, мастерством. Прикинулся гусаром. Я понятия не имею, как он это сделал, как те его не узнали, но он прошел через все заставы и удрал. Может, солдаты или местные жители ему помогли?

– Да нет, отче. Не местные. Или не только они. – С этими словами он неуклюже заскочил в седло, погладил свою ледащую кобыленку по слипшейся от грязи шерсти. – Вы прощайте – и не поминайте лихом. Раз я часть чего-то большого, так, может, еще свидимся. И может, вам тогда больше не придется бояться.

– Помогай вам бог! – только и осталось сказать Кейзеру ему вслед. – Благодарить я вас не буду, но помогай вам бог… Если он вообще помогает таким как мы.

Помогает, ой, помогает, – думал Кузьмин, пока почти лежал на лошадиной шее, а кобыленка то артачилась, то шла вполне себе бодрым шагом, не пытаясь сбросить своего странного всадника-полузверя. – Кто, как не он, надоумил тебя, батюшка, рассказать мне о Сухинове. Только тот так умел: прикинуться любым человеком, которого видел в подробностях. Причем, с одеждой, с амуниций, со знаками отличия. Хоть генералом, хоть царем: шутили так с ним иногда. И голос натурально ведь переделывал, не знаешь – не отличишь. После разгрома о нем ничего слышно не было, но раз ищут прикинувшегося гусаром, значит, точно его…

Но пока не нашли. А стало быть, Кузьмин со своим звериным чутьем может отыскать его первым.

А с таким товарищем отбить Мишеля Бестужева будет делом плевым. Лишь бы успеть до того, как Мишеля повезут в Петербург. В специальных кандалах, господи. А Муравьеву, что же, такой же специальный намордник приготовили? Или ранение тому не дает пока голосом пользоваться?

Ах, не важно это. Не важно, пока не найден Сухинов. Без Сухинова Кузьмину только с обнаженными когтями на гарнизонный конвой идти. Красиво, храбро, да толку чуть.

А вот если отбить Мишеля…

И он, снова уплывая в зыбкое марево от слабости и жажды, принялся думать, как заставит Мишеля бежать назад. Тот никогда не пробовал подобного, но все когда-то бывает в первый раз, правда? Вдруг окажется, что может оборачивать время вспять?

Далеко ведь бежать не надо. И убивать императора тоже, во всяком случае, не в этот раз.

Нужно только выбить оружие из руки у Ипполита.

Пусть даже подполковник Муравьев вновь упадет, раненный картечью. Пусть погибнет Щепилло – его тщедушному Бестужеву от огня не заслонить. Пусть мчат на пехоту гусары. Пусть разбегается и без того куцый полк.

Нужно лишь одно: не дать умереть в круге тихо заметаемой снегом зелени одному глупому прапорщику.

Которого Кузьмин за эту смерть ненавидит так, что скулы сводит. Которого отчаянно любит. Без которого не согласен становиться частью чего-то большого, как Исаакий, и такого же страшного.

И виделся грязящему в полубреду Кузьмину этот страшный Иссакий. И восходил к анфиладе колонн по широким ступеням подполковник Муравьев. Прерывал гул толпы величественным жестом.

И читал что-то с листа, не пользуясь голосом, как не пользовался им в Василькове. Не насилуя ничей разум. Не заставляя никого себя любить.

А его все равно любили. А к его ногам все равно бросали цветы.

И как в Василькове, стоял подле Кузьмина прапорщик с откромсанным вихром. С огромным букетом полевых цветов, которые прорастали вокруг него прямо через брусчатку, и он срывал их, пока шел к брату. И плакал так же, как плакал тогда, только не от боли и горя, а с радости.

А Кузьмин все старался удержать лицо, не заплакать тоже, не заржать в голос. И дулся от гордости, как последний школяр, потому что имя-то у него было правильное.

Про воскрешение из мертвых. И про воскресение к жизни.

[Гость]

Да что ж вы такое сделали-то Всё, оборвалась ниточка, потекли слёзки, невозможный ты человек, Кузьмин, ужас просто, реально не выжить среди смертной любви
Спасибо, больно на разрыв, сижу и тоже подвываю)

[Гость]

Гость в 19:50, это вам спасибо.
Тоже на разрыв все это, конечно, а как иначе. История такая, что с ней сделаешь.
Впрочем, что-то ведь удалось (и еще удастся) сделать. Кузьмин справится, обязательно.

Благодарю от всего сердца за любовь и принятие. Это было важно!

[анонимный декабрист]

Когда я первый раз прочитала, я подумала, что это не бонус, а тот самый последний гвоздь в крышку гроба. Стадию отрицания прошла за Кузьмина - какой Исаакиевский, какая вообще жизнь, когда всё вот так! Хотелось только лежать лицом в диван. И долго кричать на Ипполита тоже(
А сегодня перечитала, и лепестки сложились. Ведь это история Кузьмина, Росомахи. И воскресения. Проигранное восстание, и даже самая главная встреча не может быть в ней ни точкой, ни вершиной.
Здорово - жутко и живо, очень телесно написано, как Кузьмин оживает, множество прекрасных деталей: как он ест снег, как мерзко ощущается спирт, как шарахается лошадь, как слышны за версту звуки деревни, и не слышен священник.
Почему-то больше всего верится, что Кузьмин действительно начнёт свой крестовый поход, когда он смотрит в это выдуманное невозможное-возможное будущее, и чувствует, как лопается от гордости. Это что-то настолько земное, понятное, абсолютно живое, что верится. Заварит эту кашу, хоть всё и пойдёт не по плану (где уж там того же Мишу заставить заниматься Полей, забыв о Серёже, и сколько ещё такого будет). Какое-то такое ощущение к концу и есть: как будто тебя убивали-убивали, да недоубили, впереди темно, позади погоня, лошадка шарахается, всё болит, кругом степь заснеженная, но что-то там ещё есть, за поворотом. Исаакий, не Исаакий, но уже лучше, чем ничего. "Ещё не жаль огня, и Бог хранит меня", что-то такое.

В общем, тысяча сердец и тысяча рыдающих барсиков тебе, милый автор. Это крутая история, цепляющая, и не надо извиняться за то, как она развернулась - это не менее ценно, чем тёплые начальные сцены)

Но Мишеля Щепиллу, чур, пусть они вытащат-таки, если всё получится!))

з.

[Гость]

анонимный декабрист, автор наконец дозрел до ответа.
Потому что история-то достаточно сложная и не отпускающая ни черта.
Дело в том, что это правда в каком-то смысле приквел к длинному, закрученному приключению Кузьмина, затрагивающего большую часть затронутых в разгоне на твиттере персон. Ну что бы вот был и Сухинов-Мистик, возращающийся не только из-за Кузьмина - а вообще. Потому что. И Волконский со своей смешной способностью видеть через тонкие слои сред. И Мишель-Ртуть. И Павел, у которого телепатия а-ля профессор Ксавье проявилась и сразу же пропала из-за ранения в 1812, а забыть ему этого не могут до сих пор.
И Николай, Николай, конечно. "Вы такие же как и мы", вот это вот.
Но в финале обязан быть Исаакий и растущие через брусчатку цветы, просто не может быть иначе.

"Ещё не жаль огня, и Бог хранит меня", что-то такое.

Да! Именно так. В общем... Не факт, что это когда-то будет написано (но может быть, коллективными усилиями, а...), но у всей этой большой истории вот такое вот начало: встреча двух очень разных, очень сильных и очень несчастных людей. Которым оказалось просто хорошо быть вместе.

Но Мишеля Щепиллу, чур, пусть они вытащат-таки, если всё получится!))

Вот как-то не было таких планов)))) А теперь надо вытаскивать!

Спасибо вам огромное, заказчик, за отзывы, размышления и за то, что вы есть!

[Гость]

Эта музыка будет вечной, если я заменю батарейки.

Автор Исполнения 1 принес вбоквел к приключения Росомахи-Кузьмина. Сюда оно подходит, потому что это, внезапно, тоже секс с использованием способностей - а потом без них.

В целом, в какой-то мере это ретеллинг знаменитой сцены «Покажи мне настоящую Рейвен»)) И очень много сопутствующих разговоров.

Бонус к Исполнению 1, действие происходит после событий основной части, 3564 слов, часть 1/2

Как-то это было неправильно…

Нет, все было неправильно, изначально, как начал это бесконечное выматывающе преследование, так и покатилось. Но прежние уродливости, неправильности, искажения мира, будто все время в слезах и пейзаж рябит перед глазами, он объяснял себе просто: горе.

Раньше жизнь, вон, казалась сносной, а теперь перестала казаться. Все ценимые некогда удовольствия застлала, обняла чернота. Да еще и зима – промозглая, серая, слякотная, била по лицу, как хлещут мокрым полотенцем разворчавшегося пса.

Горе и пахло, как вываренное полотенце. Как мякина в бедняцких стойлах. Как нагольные тулупы немногочисленных ямщиков, которые соглашались его везти. Как украденная со двора плесневелая паляница.

Ни одного тебе лучика солнца на лице. Ни одной радостной мысли. Ни травинки, ни синего пролеска, хмарь да топь, топь да хмарь.

И неумолимый перестук копыт.

Все казалось ему неправильным, несправедливым, невозможным именно потому, что он успел узнать лицом, что такое лучики солнца, а запястьями – что такое, когда свиваются в кольца летние травы. Узнать, каковы на вкус желанные губы и как хорошо греть в ладони небольшую сильную руку.

Счастье, в общем, узнал. А потом потерял его.

Он к этому чувству неправильности, пустоты, отсутствия важного – ну вот как будто без руки живешь или без глаза – притерпелся со временем, знал его в себе, мог распознать его тяжелую поступь и вовремя справиться с приступом то ли дурноты, то ли подкатывающего воя…

А вот сейчас чувствовал неправильность совсем другого рода.

Прежде всего, ему кланялись.

За время с приезда в имение они встретили не так уж много дворни: псарь, кастелян, пожилая скрюченная кухарка, подавшая по приказу барыни холодный ужин…

Все они косились на него, когда проходил мимо, недоумевали, но не пытались перечить. Почтительно снимали шапки и какое-то время провожали глазами.

Потом: тепло, простор господского флигеля, вкусные запахи, разлитые в помещении. Не только еды. Вообще не еды, если подумать, вкус еды он как-то чувствовать перестал, да и не стремился ей радоваться. Помогает телу волочься дальше в поисках Сухинова – ну и славно, больше ему ничего от этого тела не надо.

А оказывается, втягивать носом аромат хорошо проветренной комнаты, старых нот, полированной мебели,мастики для пола – все же нравилось ему. Навевало какой-то странный покой, которого он не хотел: не спи, не теряй бдительность, ты еще далеко не у цели! – но который против воли все же забирался к нему под непривычное, маркое гражданское платье.

И наконец, очень, очень уж неправильной была походка у Сухинова.

Зверя внутри не обманешь: кем бы Жанно не прикидывался, чей бы облик не надевал, что твой маскарадный костюм, Кузьмин всегда его видел именно Жаном Сухиновым, никем иным.

Очень уж характерно Сухинов пах: своей истинной сущностью, чудовищем как бы вовсе без кожи, не нуждающемся в одежде из за внутреннего жара, так и веявшего от сухого плотного тела. Внутренний жар прорывался из Сухинова дьяволами в рыжих глазах, бликами в рыжих волосах, от огненного цвета которых он, перекидываясь в человека, оставлял невнятную пепельную тень.

В общем, спутать такое чудище с другими могло выйти у кого угодно, только не у Кузьмина.

И все же сейчас, когда впереди шагала… шагал, конечно, но все-таки шагала с лампой в руке молодая полковница Коншина… Ваня Сухинов, друг, враг, пленник, союзник, поищите еще слов, я все растерял… молодая женщина в плотном шерстяном платье и небрежно брошенной поверх предплечий пуховой шали… и взбитая прическа открывала трогательную белую шею… В общем, этой неправильности Кузьмин дать название не мог.

И что чувствует, пересказать бы откровенно побоялся.

Хотелось велеть: не семени так, Жанно, иди, как всегда ходил, громко, по-солдатски, печатая шаг. Не качай так бедрами, Жанно. Не крадись передо мною, как будто ведешь к себе в спальню любовника…

Мы оба знаем, что в этом доме мы на одну ночь, пользуемся отсутствием настоящей полковницы, в любой момент готовы к разоблачению, а еще плевать хотели на то, как на истинную Коншину посмотрит потом дворня.

В общем, мы еще те мерзавцы, Жанно. Но, пожалуйста, не делай меня еще хуже, чем я уже есть.

Не заставляй меня тебя хотеть.

– Переночуешь здесь, – тем временем сказал Сухинов, повыше приподняв лампу. Пятно золотого света залило дверь, блики заиграли на бронзовой ручке.

Сухинов выбрал комнату, не имеющую замка снаружи, чтобы не вызвать подозрения Кузьмина, но тот все равно цапнул хрупкую полковницу за плечо.

– Ночуем вместе. – И, губами в ухо, чтоб даже стены не услышали: – Не вздумай надуть меня и сбежать.

Сухинов по-женски хихикнул, но глаза стали злые.

Приоткрыл дверь. Прошел вперед, освещая уютный кабинетик с оттоманкой, к которому примыкала спальня, хозяевами превращенная в кладовую. На постели, слава богу, ничего лишнего не лежало, только осела на покрывале туча пыли. А вот на подоконниках, на мебели, прямо на полу валялись какие-то тюки, коробки, книги и стояли повсюду птичьи клетки. Пустые. Тихие. Жуткие до оторопи.

“Я не в порядке, – признался сам себе Кузьмин, почувствовав на языке привкус накатывающей тошноты. – Сколько я еще протяну, пока не спячу, интересно?”

– Анастази, ты что? Плохо тебе?

Сухинов, оказывается, успел принять свой самый привычный вид – ничуть не будоражащий облик не особо высокого молодого мужчины, рыжеватого, с квадратным подбородком, с маленькими карими глазами. Не такими рыжими, как его истинные демонские глаза, но все равно как бы… светящимися чуть.

Или это блики от лампы так в зрачках танцевали?

Он заглядывал в лицо Кузьмину с искренним беспокойством. Кажется, позабыв, что тот его изловил буквально за день до границы. И какое-то время чуть ли не волоком на себе волок, не слушая возражений, посулов, увещеваний. А если когтями не угрожал, то… не из дружеских чувств, конечно. А потому что Сухинов все прекрасно понимал про Кузьмина. Доподлинно знал, на что Кузьмин способен. Вот и не доводил до греха.

Они… поговорили, правда. Долго, больно, истово говорили, почему-то не своими словами, а как будто сидел между ними в корчме, где пили, подполковник Муравьев и облекал все их встрепанные мысли в чеканные формулировки.

Ругались, объяснялись, оправдывались, возводили друг на друга напраслину: один мертвый и похороненный, а другой беглый, да так умело заметающий следы, что никогда б не нашли… Оба – ничем никому не обязанные. Вольные казаки. Не обреченные на возвращение. И все же – возвращающиеся. На свободную от страха землю, которую сделать таковой лишь предстояло.

И то когда-нибудь. Не при них.

– Нет. Нет, все хорошо, просто…

– Клетки? – понимающе спросил Сухинов. Как-то так спросил, что Кузьмин и его накатившую дурноту пополам со злобой почувствовал, как свою. – Ну это ничего. Это мы сейчас прикроем.

И правда прикрыл: аккуратно, чтобы не напылить, снял с кровати блестящее покрывало, перенес на клетки, разгладил.

– Вот и все. Тебя, выходит, тоже запирали?

– Кого не запирали! – передернул плечами Кузьмин.

Сухинов усмехнулся:

– Ну, раньше бы я сказал, что предводителя нашего, хоть он и считает иначе… просто не знает, дурной, каково… А теперь, гляди-ка, и его с нами сровняли. Заковали, сокола. В такую клетку заключили, Анастази, что не в сказке сказать…

– ...Плохо, – согласился вдруг Кузьмин с уже давно заданным вопросом, на который уже ответил отрицательно. – Плохо, очень.

– Так и знал, что не в клетках дело. А в чем же? Чем помочь? Пойдем, присядем. Не до сна, видно, сегодня, но тем лучше – сочтут, что Коншина и незнакомец ея делом занялись, приличествующим всем молодым любовникам, когда муж в отлучке.

– Ты всегда так с чужой репутацией?

[Гость]

Бонус к Исполнению 1, часть 2/3. R. Анастасий Кузьмин/Иван Сухинов (!)

Кузьмин плюхнулся на оттоманку, Сухинов стащил подушки и улегся у него в ногах. Закидывая за голову расшитый китайскими цветами пуф, рассмеялся без веселья:

– Ты мне объясни, Анастази, откуда вдруг такая щепетильность? Они тебе друзья? Родные? Пожалели бы тебя, если б знали, кто ты под премиленькой шкуркой провинциального поручика? Готов поклясться, наша Софья Михайловна, прочти она о тебе в газетах, разве что перекрестилась бы, а в душе подумала: так и надо им, бунтовщикам… А ты бы в этот момент под виселицей стоял и повезло б, если б об тебя только шпагу ломали, а не петлю ладили…

Он вдруг перекинулся обратно в полковницу, перетек в нее, будто вздыбила чешуйки древняя змея. Вздыбила и опустила тут же.

Софья Михайловна, лежа навзничь на диванных подушках, бесстыдно прогнулась в пояснице, выставив вздымающуюся под корсажем грудь. Поймала пальчиками сбившийся, скользнувший в ложбинку крестик. Потащила вверх, к самым своим глазам. И зашептала с придыханием:

– Милый боженька, я не должна, не должна быть так счастлива, что их всех убили или отправили в Сибирь, но как же мне теперь спокойно, как безопасно. Они ведь вовсе не такие как мы. А хотели считаться такими же. Рядом жить. По одной улице ходить. До чего же хорошо, что ты не допустил этого, добрый бог.

И вот ведь скоморошничал Сухинов, издевался, даже не пытался казаться убедительным, просто стравливал злость… А Кузьмин вдруг увидел перед лицом миллионы и миллионы сияющих в ночи окошек с молящимися женщинами, мужчинами, детьми. Все, как один, – Софья Михайловна. Все сложили ладошки в благодарящем жесте. И шепчут: “Как хорошо, господь, что ты этого не допустил. Как же правильно, милый боженька”.

А за границей их медового сияния растут клетки, клетки, клетки…

– Нет, дружок, это решительно нельзя так оставлять!

Сухинов вскинулся, быстро сел рядом, очень крепко стиснул в стальных, несмотря на женский вид, пальцах ладони Кузьмина.

– Это нервная горячка. Нашему брату, как я погляжу, нельзя стреляться, сразу таким чувствительным становится. Чужих барынек жалеет. Подполковников спасать рвется. С тобой таким рядом и я глупею. Софь Михаллну не жаль, конечно, ничуть, но все же екнуло что-то. Усовестил ты меня. Уел, – он заглянул в лицо Кузьмину, дохнув на него прелестным ароматом цветочной воды – и своим собственным жаром. – Ну же, Анастази, очнись. Мне ведь, если ты свалишься, придется вновь давать деру, а я уже, честно говоря, не хочу. Настроился на променад в Могилев, понимаешь, или где ты там хочешь воевать…

– Опоздали мы с Могилевом. В Питер теперь…

Сухинов охнул – очень по-женски. Взглянул на Кузьмина сперва с надеждой, потом с насмешкой, потом с тоской. И коротко уткнулся лбом в его ладони.

– Мать твою за ногу, об колено и в дышло… – простонал, не разжимая губ. Рычащие ругательства, произнесенные озлобленным женским голоском, не звучали неестественно. Кажется, зря дамам предписывалось не употреблять в речи бранных слов… Уж очень это от них… заводило.

Кузьмин осторожно положил ладонь на беззащитную шею, погладил.

– Теперь понимаешь?

– Не потянем, не донесем. Конец нам, Анастази.

Тут Сухинов поднял лицо – все еще принадлежащее не ему, но что ему вообще в этой жизни принадлежало? Глаза полыхнули рыжим.

– И зачем? Нет, не зачем… Почему?! Ты же изначально все это знал, когда в путь пускался, когда меня стерег? Что, самоубийца один раз – самоубийца всегда? Только в одиночестве кончаться не хочешь теперь? Теперь надо, чтобы и Сухинов Иван Иванович с тобой вместе в петлю полез?! Жизнь не мила, что ли? Ну а я-то тут при чем?

– Тебе тоже не мила, Вань.

– Угадал. – Принял без спора, махнул надушенной маленькой ручкой. Тряхнул каштановыми локонами. – Но я-то знаю, почему. Потому что меня всюду мучали, с войны и до конца почти, вот только Сергей Иванович принял как своего и берег, будто я ему… кто? Друг? Брат? Вот уж не знаю, как прочие, а я ему за каждое доброе слово руки целовать порывался, да все смущение брало… В общем, должен, Анастази. По гроб жизни должен нашему соколу. А ты отчего же?

Покачивался перед глазами черный Исаакий, заслонял сияющие окошки.

– И я потому.

– Ложь.

Прошуршали юбки. Маленькая полковница легко пересела вдруг на колени к Кузьмину, обняла за плечи душистыми руками. Прижалась лбом ко лбу.

Настороженно закачались в ушах длинные серьги.

– Я-то бежал и вернулся. Это значит, что признал своей долг и пойду теперь с тобой его возвращать… А ты – умирал. Ты по-настоящему умирал, Кузьмин. Ты сейчас в горячке почти оттого, что все еще внутри себя умираешь. Это не долг. Это разве что от любви можно сделать. От очень большой любви, Кузьмин. Больше, чем в романах, и страшнее.

“Как черный Исаакий…” – подумалось Кузьмину.

Он закрыл глаза, чтобы не видеть отблесков лампы в рыжих глазах. Дрожи медных сережек. Страдальчески надломленных над переносицей бровей.

Ему нужна была эта жалость. Но взять о ее не мог, потому что еще чуть-чуть – и сломается, ведь жалостью ломают всегда легче, чем насилием. И после разбитое уже не соберешь…

– Ах, – шепнул вдруг Сухинов не своим и не барынькиным голосом. – Да ведь тут я, кажется, угадал.

И еще ниже, глуше:

– Посмотри на меня, Кузьмин.

На коленях сидела теперь не провинциально изысканная полковница… Сидел Мишель Щепилло, обнимал за плечи, щурил красивые глаза. Длинный, складный, русоволосый. Скулы как бритва. Когда не улыбается, впору креститься или сразу штаны тримать да ховаться в балку, потому что страшное лицо у поручика. А как улыбнется… Вы не видели такой улыбки. Вы не знали Мишеля Щепилло, как я его знал, и никогда такого не видели. Да и не увидите больше. Потому что нету больше Мишеля. Убит. Похоронен. Со мной лежал, с нами. Только я выбрался оттуда, я живой… Живой, целый. Но не весь. Ибо часть меня там теперь, вместе с Мишелем.

– Не угадал, нет.

Хотелось, чтобы самозванный Щепилло ушел, развеялся, чтобы убралась с колен его жаркая тяжесть. И в то же время так сладко было обмануть себя и еще хоть немножко посмотреть на его трогательную улыбку.

Может, коснуться даже.

Сказать: “Прости меня, Миш”.

Сказать: “Я не смогу тебя спасти”.

Сказать: “Я, кажется, никого не смогу…”

– Вот теперь, признаться, ты меня напугал… – шепнул Мишель голосом Сухинова. Кашлянул в ладонь, закрылся ею, будто прикрывая рану на лице. А потом продолжил очень знакомым молодым тенором, от которого шерсть на предплечьях у Кузьмина встала дыбом под рубашкой: – Вот теперь вы меня по-настоящему напугали.

И замерло все.

И рухнул Исаакий. И пошли в рост сквозь камни дикие весенние травы… Сквозь Кузьмина, в бескрайнее небо полудня, прямо через его кровоточащее сердце, через незакрывшуюся рану на виске.

– Не надо, – попросил Кузьмин – и голоса не узнал. Да и был ли у него сейчас голос? Так, сип один. – Не надо, Сухинов, пожалуйста.

– Вы совсем плохи, поручик. Это потому, что вы не плачете. – К вискам легонько прижались прохладные пальцы, помассировали коротко, бережно. – Вы плачьте. Вам важно заплакать.

Кожей он ощутил движение воздуха. Испугался, что поцелуют в губы – и он закричит. А может быть, не совладает с собой и поранит Сухинова. Но поцелуй, невесомый совсем, пришелся в кончик носа.

И от этого щекочущего прикосновения в уголках глаз правда закололо. На мгновение показалось: не слезами заплачет, толченым стеклом. Кровью и толченым стеклом, – всем, что в последний месяц составляло его существо. Но – пошло как-то легко, легче, чем думал. Горячо скользнуло по скуле, по крылу носа, капнуло с него. Побежало ручьями.

– Господи, Анастази, господи мой боже… Да что же ты с собой сделал… Да как это возможно вынести вообще? – Голос был – Сухинова, только тише и нежнее, плачущий, сбитый. Интонации – Ипполита. А кто прижимал его голову к груди, было не важно и не существенно больше. Кто-то. Кто-то близкий и сострадающий. Кто-то, знающий ту же боль. Не способный ее унять, но позволяющий вцепиться в себя, пока приступ не пройдет.

И по-матерински гладящий по голове. Долго-долго. Целую вечность, должно быть..

[Гость]

Бонус к Исполнению 1, часть 3/3. Все, финал.

...Он не помнил, сколько провел так, у Сухинова на руках. А очнулся от поцелуя в висок.

И сухого, предлагающего:

– Ну что же ты, пользуйся. Поверь, тебе надо.

У Сухинова были глаза Ипполита Муравьева: стальные, с зеленью по ободку. И сквозь эту зелень прорывалось его собственное пламя, выедало разум, лишало осторожности.

Скольким он еще вот так пользоваться предлагал? Иногда ведь трудно отказаться, труднее, чем можно представить. Невозможно почти.

Кузьмин взял в свои знакомую до цыпки, до растрескавшегося ногтя руку. Прижал сперва к груди, а потом к губам. И посмотрел из-под выбившейся пряди.

– Не надо, не хочу. Убери.

– Баба больше понравилась? – Сухинов ухмыльнулся губами Ипполита. Злая вышла улыбка. Хищная. Не идущая младшему Муравьеву. Но Кузьмин глядел не с отвращением – с жалостью.

С пониманием. Как сам Ипполит на него не так уж давно глядел.

И Сухинов спрятал шипы. А вслед за этим вновь прошелся по нему чешуистая волна, и он вернул себе облик Коншиной.

Софья Михайловна сидела на оттоманке, смиренно сложив ручки. Лишь призывно вздымалась грудь.

– Ну раз больше понравилась, давай с ней. Не беспокойся: внизу у меня меня все тоже меняется. Никаких разочарований тебя не ждет, я честный оборотень…

Софью Михайловну больше не хотелось ничуть. Как рукой все к ней сняло. Со слезами вымыло. С камнями рухнувшего черного Исаакия.

Только отчего же пробивался среди руин робкий стебелек надежды?

– Сухинова мне верни, – попросил Кузьмин очень тихо. Но маленькая полковница все равно вздрогнула. Бросила недоверчивый, осуждающий взгляд и вновь потупилась долу. – Я не буду спрашивать у него, что он потерял. И насколько хорошо меня понял. И как долго плакал со мной. Даже не против, чтоб он и дальше врал про уплату долга. Просто верни Ваньку – и бывай здорова.

– Этого тебе, что ль, Анастасий Дмитриевич? – фривольно спросила Коншина.

И как шкурку сбросила. Отдала виноватого зареванного Сухинова в одних подштанниках уже, с пылающими карими глазами. Шмыгающего носом и злящегося на весь мир. Как будто Жанно Сухинов только две вещи на этом свете хорошо и умел: злиться (на других, на обстоятельства, на себя) – или смеяться, смешить, быть осмеянным.

– Не этого. Настоящего.

Жанно выкатил глаза:

– На настоящего, дружок, у тебя не встанет. А я уже настроился, знаешь ли… Это уже и мне надо.

– Я знаю. Ты рискни.

Положил ладони Сухинову на бока, потащил его к себе. Вновь на колени, только не вполоборота теперь, а лицом, чтобы обнял руками, ногами, чтобы был как можно ближе и не плакал больше.

Чтобы они больше не плакали, ну, хоть в эту ночь.

Сухинов крупно задрожал, как в ознобе. Помотал головой – но не для Кузьмина, для себя, словно вел внутри некий бесконечный диалог. А когда его обняли так крепко и надежно, что не осталось пространства для бегства и времени на раздумья, все-таки зашуршал чешуйками в третий раз.

Сизый стал. С муаровыми пятнами, с наростами на плечах, по бедрам и – красивой россыпью – над сосками, но пониже ключиц. Спрятал лицо у Кузьмина на плече, коротко, беспомощно взвыл:

– Этого, что ли, хочешь? Совсем блажной?

И уже не нужно было ему отвечать. Да и зачем ответы, – если можно зарыться лицом в неестественно рыжие волосы, потом заскользить губами ниже, обвести языком наросты, в ухо кончиком скользнуть. А ладонями вести вверх – от бедер по бокам, по впалому животу, спине с невысоким гребнем, до самых тех украшений на груди. Твердых, острых, как шипы, но чувствительных.

– Не порежься…

Кузьмин то ли засмеялся, то ли всхлипнул, он сам не знал:

– Ты своих не калечишь.

А потом можно было уронить Сухинова спиной на подушки, поддержать под бедра, позволяя обнять ногами. Подумать мельком, что такими – и шею сломает, если постарается. Впрочем, кому угодно, но не Кузьмину…

И смотреть в пылающие рыжие глаза. Пока двигаешься – сперва с ощутимым трудом, сколько не смазывай слюной. Потом все легче, легче, будто привыкая к тесноте и жару. Стискивать муаровые плечи. Завороженно замечать вдруг, как убирает шипы, чтобы не покалечить ненароком.

Поцеловать наконец, сплетя руки в замок на затылке. Пробормотать что-то ласковое прямо ему в губы.

– Красивый зверь.

– Красивый зверь.

– Ты не один.

– Ты не один.

Перекинуть набок. Лежать позади, так крепко вжимая в себя, что его стук сердца – отдается в твоем позвоночнике. И не разъединиться даже после того, как сизые бедра запятнает белым.

Да и после того, как кончишь внутрь сам, – не вытащить, не отпустить. Неприятно ему? Пусть. Пока не заворчит, не попытается высвободиться, – держать.

– Точно… не хочешь… прапорщика? – вместо ворчания и попыток вывернуться, спросил Сухинов. – Не иметь его, просто вот так полежать. Вы ж и не успели, наверное.

– Точно. Не хочу. – Поцелуй во вздрогнувшее под губами плечо. Вот же кожа… Крепкая, гладкая – там, где наростов нет. Сколько не оставляй следов от губ, от зубов – не проявятся. – Я, может быть, спасти его смогу. Мне и в Могилев-то надо было, чтобы его спасти.

– А… – без эмоций, без прежнего возмущения вздохнул Сухинов. – Понятно все с тобой. Значит, двинем на Питер, да? Ты не знаешь… наших… не всех ведь туда? Ну, из тех, кто живой.

– Ты фамилию назови мне, Жанно, – ласково попросил Кузьмин, слегка его покачав. – Обиняками меня пытать бесполезно. Я не из понятливых, я прямой.

– Н-не буду. Страшно. И мерзко – от себя.

– Мерзко? Что живой остался? Ну и дурак ты, Жанно. Я все бы дал, чтобы…

– Ой, заткнись. Заткнись, христа ради!

С этими словами Сухинов вывернулся из-под него одним рывком, встряхнулся – и в следующий момент уже седлал бедра.

Он не врал. Ему правда было надо. Как и Кузьмину – чтобы не одному, среди пыльных птичьих клеток да золотых покрывал, призванных эти клетки замаскировать. Среди черных руин и стеблей, обвивающих те руины. Среди отчаяния. Серой раскисшей тоски.

И надежды. Надежды несмотря ни на что.

Он хватал руки Кузьмина, прижимал к груди, буквально заставляя себя царапать. Рвано, лихорадочно поднимался, опускался, плевал в ладонь, заправлял себе сам, шипел на Кузьмина, когда тот смел лезть, – и делал, похоже все, чтобы покалечиться. Но его, как и Кузьмина, покалечить так просто было нельзя.

А потом лежал на нем, свернувшись клубком, и демонские глаза сияли в полутьме.

– Кажется, я знаю, что нам делать, Анастази. Только для этого придется живыми добраться до Тульчина. Думаешь, осилим?

– Попытаемся.

– Ну добро. Ты поспи, пока можно, я посторожу.

А когда Кузьмин, вняв доброму совету, попытался принять позу поудобнее – идти в пыльную комнатку с клетками не хотелось, уж лучше оттоманка, короткая, да и бог с ней – сказал, ни к кому не обращаясь:

– Да ты знаешь его, Кузьмин.

– Знаю, – согласился Кузьмин, проваливаясь в сон. – Конечно, знаю, и он живой. Пока живой. Спешить надо, Жанно. Спешить.

Глухой скулящий смешок был ему ответом

[генвария]

Заменить батарейки в смысле, не надо останавливаться!))
Вообще смех смехом, а опять эта история сотворила что-то невозможное. Не могу, распарывает весь этот текст, каждый кусок, душу пополам, вот этими кузьминскими когтями. Как зачла с утра - опять слезы утирать, да что такое. Ваня безумно хорош, конечно, ничего не скажешь, но где обернулся Ипполитом, аж взвыла, настолько это было жестоко. И клетки эти, кого из нас не запирали, а, а, а.
Всё, пошла в пакетик дышать

[Гость]

Заказчик восстал из праха и к концу снова к нему вернулся. Клетки, конечно, начисто вынесли. Жалко их всех очень. Пытаюсь представить этот момент разворота в душе Вани, когда сначала восстал, потом видел, как всех разбили, выжил, потом ушёл, потом уже почти выбрался, всю дорогу себя за это ненавидя, и надо снова назад. Мясорубка сплошная. И Кузьмин с этим упорством смертника, когда держишься за то, чего и не было почти, бульдожьей хваткой. "Не иметь его, просто вот так полежать. Вы ж и не успели, наверное."
Ну и атмосфера, конечно. Прятки эти, зима, тоска, быт, тёмный народишко, СофьяМихална, единая в тысяче лиц, молящаяся за каждым окошком: пусть, пусть, пусть их не будет.

[Гость]

дай вам бог здоровья, автор 1
это потрясающе и выворачивает наизнанку, хз где так научились, но дар редкий
безбожно красиво пишите

[Гость]

Автор 1 ожил. И в этом очень-очень помогли ваши теплые слова, дорогие читатели. За что вам огромное всеобъемлющее спасибо. То есть, серьезно. Это очень держит. А теперь адресно и предметно)))

генвария, кажется, надо начинать закупаться батарейками в промышленных масштабах, потому что история не отпускает - у нее отрастают мысленные приквелы и вбоквелы. А как там другие герои? А как там Сережа Муравьев? А что поделывает Пестель?
В общем, и страшно, и интересно, и дальше хочется.

Не могу, распарывает весь этот текст, каждый кусок, душу пополам, вот этими кузьминскими когтями

Росомаха-Кузьмин - очень хорошая метафора всего, что эта история делает с сердечком, это правда. Вот насколько же все-таки удачным образ оказался.
Ох спасибо за изначальную идею, ох насколько же к месту она была!

Ваня безумно хорош, конечно, ничего не скажешь, но где обернулся Ипполитом, аж взвыла, настолько это было жестоко

Сухинов это из лучших побуждений)))) Ну и из мести немного. Но в основном из лучших побуждений, потому что для него совершенно очевидным за годы жизни стало, что люди, в общем-то любят образ, шкурку, внутреннее содержание не очень важно, а он вот умеет как раз такие образы создавать, так почему б и тут не помочь хорошему человеку)))
Ну в общем, мда))) Помог, ничо не скажешь!

И клетки эти, кого из нас не запирали, а, а, а.

О, это важно. Потому что всех запирали, всех, абсолютно, даже наш не упоминаемый пока нигде, но всегда находящийся на краю сознания Николай, в такой же клетке, только золотой и далеко. Но он справится. Или попытается во всяком случае.

Заказчик, вы кот! Вы очень замечательно на Ване сфокусировались, он тут очень важен, хотя мы на историю не из него смотрим... Но его вот тут буквально насильно втащили обратно в борьбу, которой он вроде как не хотел... А на самом деле хотел очень. И он Кузьмина ненавидит одновременно так, что голову бы ему откусил, и очень благодарен)))
В общем, за тем, как они идут, едут и думают, безумно интересно наблюдать. А когда доедут до Тульчина и начнут бесоебить в штабе, параллельно ища еще своих, будет вообще умри все живое)))
Спасибо вам огромное за эту заявку! Вот просто душеньку греет на всех уровнях! Люблю вас очень!

Гость в 03:07, ааааййййй, спасибо вам! Вот закончится война, в смысле, этот тур кинк-феста, придется редактировать тут все, потому что писалось в спешке и надо причесать... Но ужасно лестно, что вам этот стиль приглянулся)))) Автор точно не знает, почему он такой, тяжеловесно-поэтический))) Из-за Кузьмина, наверное! Каким-то он таким внутренне виджится, со своей рефлексией и своим Исаакием.

[МКБ-10]

Автор 2 с Анной и Николаем, я вас знаю, конечно (на 99% уверена), но откройтесь все ж! Очень хочу вас любить, вы такой прекрасный болезненный сюжет создали, красивый до черта и царапающий так, что оно до сих пор не зажило.

Автор 1, соответственно

[генвария]

МКБ-10, предлагаю любить друг друга (и заказчика заодно, конечно)

а2

[Ни-Аптерос]

Я думаю, мы все друг друга опознали, так что тут без сюрпризов, счастливый заказчик это я))
МКБ-10, генвария, спасибо вам огромное, оба текста просто невероятные сокровища
МКБ-10, иппостасии действительно эмоциональная мясорубка, великолепная в своей звериной мощи. Мне кажется, это замысел вселенной, что ты выкладывала их по частям, ощущения от прочтения каждой части были особенными, я никогда не была готова к следующему повороту)) это как будто каждый слой блюда имеет свой собственный, отдельный вкус, и вместе всё складывается в спектр, и в самом конце выстраивается в одну мощную конструкцию. Исаакий, вот это вот всё) Очень эпично. Кузьмин-Росомашка
генвария, тут я, конечно, сорвала джекпот. Нет таких слов! Орала в себя весь текст и полночи после)) Перечитала бог знает сколько раз. Пейринг-мечта. Воплощение-мечта. По всем кинкам, и гетным, и сюжетным. Вы не представляете, сколько у меня теперь сохранёнок с бриллиантовыми ожерельями на изящной девичьей шее А уж как я вам благодарна за сам концепт мутант-ау!))

[генвария]

Ни-Аптерос, делитесь ожерельями,чего вы! у меня тоже

[генвария]

никто не ждал, но вдруг случилось думаю, можно от аватарки повесить.

Внезапный сиквел «про ожерелье» к исполнению 2, 1к слов с копейками, R очень с натяжкой, метод флешбеков во всей красе

Николаю не слишком нравилось, что идея вообще родилась в его голове, но забыть, отмахнуться, как от комара летним вечером, не мог. Не выходило. Хотелось подарить Анне нечто такое, что служило бы вечным напоминанием. Остановился на украшении – но особенном. Перенёс на бумагу набросок простой в своём изяществе бриллиантовой нитки: круг из одинаковых камней в почти незаметной оправе. Примерился к силе – привычно загудела в руках. Хорошо стало, больше не давило на грудь с тех самых пор, как начал выпускать почаще.
Главное – представить, как должно быть. Николай потянул за край повисшего в воздухе, готового повиноваться куска льда, и принялся отделять части поменьше, сразу придавая им нужную форму. Оправа создалась легко, с камнями шло труднее. Помогали, служили вдохновением воспоминания; много собралось их.
Первый бриллиант – росчерк пера на указе о новых фрейлинах. «К чему вам при дворе племянница Щербатова? – спросил он тогда жену. – Возьмите из института, вместе с прочими». «Уверена, она ничуть не хуже, – мягко отозвалась Шарлотта, поправив идеальные кудри у правого виска. – Но вы же не против мадемуазель Раевской; я посчитала уместным и здесь. И потом, Николя, мы одних лет. Порой хочется поболтать и с теми, кто знал нечто существеннее обиды на классную даму».
Другой, следом, лёг новым воспоминанием. Анна уже прибыла ко двору; Шарлотта нашла её вполне недурной, и на одном из вечеров Николай рассудил, что можно с этим согласиться. «Княжна! – выгадав минуту после мазурки, громко и, мог бы заключить дурак, бесхитростно, обратился к Анне Мишель. В нём ясно проявилась семейная черта – умение делать больно. Очень он походил в такие моменты на старших братьев. Не столько Александра, которого до боли напоминал лицом, сколько Константина. – Откройте нам: правда, что вы в разгар беспорядков порвали помолвку с повешенным Муравьёвым?» От Николая не укрылось, как после этих слов Елена, стоявшая в паре шагов, сделала неуловимое движение, точно хотела дёрнуться, но сумела себя сдержать. Разумеется, если не обратить внимания на её тонкие, чуть поджатые губы, что тут же были спрятаны за веер. Досадно, что ответа Николай не расслышал, но Мишель тут же захохотал, запрокинув голову, и повёл Анну в объявленный котильон. Тогда Николай не понял, что укололо его. Теперь знал: ревность. Даже ещё не она, а знакомая с детства злость, когда младший брат, не спросив, принимался трогать его игрушки.
Третий обернулся первой запиской, а по граненым краям будто невидимо прошлись розовым цветом. Цветом, каким окрасились щёки Анны, когда Николай задал прямой, откровенный вопрос, знакома ли ей мужская ласка. Много получалось камней, на полный круг. Ко всем, от первого до последнего, шло особое, ценное воспоминание. Взгляд, мысль, слово. Прикосновение, вздох, стон, вскрик.
Николай наблюдал, как под его руками рождались прозрачные, точно слеза, мнимые бриллианты, и не мог понять, в какой момент прошёл черту, за которой уже не было возврата. Всё, что было до того, затерялось в тумане.

Свой дар он преподнёс Анне вскоре после дня рождения, когда выпал свободный вечер. Ещё не начав одеваться, она стояла у постели, занятая причёской, измятой во время их любовного дела. Николай не в первый раз замечал, что после соития она и не думала стыдиться наготы, как иной раз случалось с другими. Может, нравилось угождать и в такой манере. Сам он накинул одну рубаху, подошёл к столу, взяв ожерелье, уложенное на тёмном бархате, и, не дав себе времени на лишние раздумья, поднёс Анне:
– Примите на прошедший праздник.
Анна подняла голову, явив свой вечный, удивлённо распахнутый взгляд. Ничего не ждала от него, понял Николай. О том и сговаривались, начиная связь. Как же он сказал тогда... «Вы понимаете, Аннет, – прерваться, ослабить шнуровку на корсете, – что наша дружба не будет иметь последствий?» Понимала всё, конечно. Не могла не понимать. Как и то, чем отчасти привлекла его. Достойный конец для невесты бунтовщика – стать царской любовницей. Уже позднее, когда жажда обладания, вплетённая в азарт охотника, улеглась, он понял, что одного раза мало, не хватит, чтобы успокоиться.
– Встаньте спиной, – велел Николай. Страшно желал видеть, как ляжет на бледную кожу его творение. Анна обернулась, соглашаясь примерить подарок. Вздрогнула, когда бриллиантовая нить легла на ключицы:
– Какие холодные камни... Будто выдержаны, – она осеклась. Выждала, пока Николай управился с застёжкой, и резко обернулась к нему. Догадалась, видел это по лицу. – Выдержаны на улице.
– Суть вы угадали.
Идея о подарке такого рода казалась блестящей и тогда, и теперь. Должно носить его и напоминанием, и благодарностью. Благодарность – за то, что после обмена дарами, на который Анна вынудила его пойти, словно треснуло нечто, стоявшее крепче самых неприступных стен.
«Может, перчатки особые? – спросил Константин. – Не навсегда, пока не обуздает в полной мере. Не говорю об оковах, мы не звери, и сейчас не пятнадцатый век».
«Кому, как не тебе, жить в Зимнем дворце», – чуть улыбнулся Александр. Шарлотта приняла эти слова за знак расположения, признания достоинств. Пришлось рассказать – показать – и ей.
«Ваше высочество, – звучал голос Милорадовича с ноткой притворно ласковой, но строгой на деле воспитательницы, – вы не хуже меня понимаете... Брат ваш – законный наследник, и того достаточно, но он ещё и без, как же лучше сказать, – здесь маман бы перешла на французский, но Милорадовичу эта наука была не дана, – без лишних... Лишних особенностей».
– Вы, государь, играете нечестно, – произнесла Анна, рассеянно поглаживая ожерелье. Не отходила, ничего не делала, не выдала ни словом, ни жестом желания уйти.
– Отчего?
– Моя особенность вам отныне пользы принести не может, – ответила она, вновь вставая спиной. – Как и мне.
Нет пользы – но нет и вреда. Не хотелось Николаю, чтобы Анна владела неким... Более выраженным искусством. А так, без всяких чудес, крылось в нынешней встрече нечто особенное, упоительное: смотреть на неё такую, одетую лишь в ожерелье. Хотелось приласкать вновь, но не было времени. Ограничился лишь поглаживаниями, прошёлся по рукам, груди, тронул изгибы талии, добавляя шёпот:
– Хочу, чтобы вы носили его на каждый приём, каждый праздник во дворце.
– Вам угодно меня обморозить? – спросила Анна с ноткой лукавства.
– Не понимаете... – Николай склонился, касаясь шеи там, где она уходила в линию плеч, коротким поцелуем собственника. – Угодно, чтобы вы думали обо мне. И сочините любую небылицу, откуда у вас это ожерелье.
Анна кивнула и обратила, наконец, своё внимание на ворох деталей туалета, сваленных в кресле. Времени и впрямь не оставалось. Вскоре разошлись: Анна – в сторону фрейлинских комнат, Николай – к спальне жены. Ночевать в покоях Шарлотты – ещё одна черта, зайти за которую он полагал невозможным.

[Ни-Аптерос]

генвария,
Спасибо, от души додали стране угля! И так много классных деталей, всего не перецитируешь. Николай, упивающийся выпущенной наконец силой, Миша, делающий больно, как старшие, Шарлотта, которой хочется рядом иметь собеседницу не только что с институтской скамьи, Анна - нагая и в ожерелье, просто Венера из пены морской *____*
И то, как Николая успокаивает, что дар её - безделка, не может причинить более ни вреда, ни блага.

[генвария]

Ни-Аптерос, обнимаю всеми лапками так радостно в душе сразу, бгг
да, ему спокойнее, конечно (и, честно сказать, ОЧЕНЬ повезло, что у Анечки не талант посерьёзнее, думаю, он там после их обменов секретами в первой части десять раз перекрестился - и снова себя обругал, а то мало ли чего, проверяй хоть, кого в кровать тащишь)

не исключаю, что однажды Анины умения пригодятся

[МКБ-10]

Ох ять. Какие тут Падловичи и приближённые ядовитые во всей красе. Кому же ещё жить в зимнем дворце, ну конечно. И прочие болезненные ласковые гадости. Которые, все как одна, звучат как «Почему же вы не убили себя, ну-ка, ну-ка?».
Порченые, несчастные, прекрасные Николай и Анна. Из-за каждого из них хочется подохнуть не один раз, конечно.
И ожерелье это.
Оправа (читай, оковы) у Николая получается быстро. А вот остальное...
Ох, до чего ж тяжело и хорошо.
Ох.

[генвария]

МКБ-10,

Какие тут Падловичи и приближённые ядовитые во всей красе.

Они такие!) Миха, конечно, братика палочкой не тыкает, ибо субординация (да и раньше, наверное, не особо, там скорее апокажи), но остальных, думаю, колет иногда с удовольствием. А тут такой повод, не удержишься.

Вот ради таких эмоций и хочется писать фички)